— Авось не сорвусь, — сказала я Гавру.
— Ав-р-р, — ответил тот и попятился.
— Что?
Я отвлеклась всего на мгновение, а когда взгляд вернулся к мосткам, заорала во всю силу легких.
Из-под обрыва вынырнула чудовищная тварь, запрыгнула на берег, клацнули сухие кости, щелкнул птичий клюв, взметнулись многослойные рваные лохмотья.
Отпрыгнув назад, я не удержалась на ногах, упала, приложившись спиной о камень.
Голова твари, гладкая, костяная, болталась из стороны в сторону на тонкой пульсирующей шее, одна рука была гораздо длиннее, на нее чудовище опиралось, помогая себе при ходьбе.
Я засучила ногами в попытке отползти, Гавр молча ринулся в атаку. Эх, болезный, эта чайка тебе не по зубам.
Тварь казалась более-менее живой. Ну, насколько живой могла бы выглядеть лишенная кожи плоть. Прочее было бестолковым соединением высушенного морем и ветром мусора.
Я схватила с земли камень и вскочила на ноги.
Чудовищу удалось обхватить Гавра похожей на птичью лапой, тот завизжал от боли.
— Брось кота! — велела я и бросила камень, который звонко отскочил от костяного черепа.
Рот-клюв раскрылся, выпуская не голос, а какой-то клекот:
— Тепло ли тебе, девица?
— А то! — Этот обломок попал ему в плечо, подняв облачко трухи. — Животину не тирань.
— Тепло ли тебе, красная?
— Ты истопник, что ли? Или за погодой наблюдать приставлен?
Вот если бы попасть в сустав той руки, в которой оно сжимает Гавра…
Котенок затих, тварь поднесла его к раскрытому клюву, я прыгнула, всаживая каблук в опорную чудовищную руку.
Тварь покачнулась, Гаврюша плюхнулся на землю, а я взвыла, когда трехпалая клешня ухватила мое плечо.
— Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе красная?
Было очень страшно и очень больно и воняло гадостно, гнилыми улитками и прелым навозом.
— Пугало ты огородное…
— Три года — зима по лету, три года — лето по зиме…
Пальцы ползли по плечу к шее, прикосновение к незащищенной коже оказалось склизким и обжигающим. Шевелиться я уже не могла, воздух вокруг меня будто густел, превращаясь сначала в воду, затем в студенистый кисель. Я отчего-то знала, что скоро он замерзнет и тогда чудовище меня отпустит, оставит в покое.
— …три года — само по себе…
Я не смогла вдохнуть, глаза заволокло красной пеленой, в ушах зашумело прибойно.
Батюшка горевать будет.
Сердце ударялось в виски, раз, другой, третий. Все медленнее и медленнее… Ну вот и все, Серафима… Приказывай всем жить, а сама…
Бах! Мир разлетелся огненными снежинками. Меня отбросило, приложило спиной о скалу. Костяная голова моего обидчика стукнулась о землю, подпрыгнула мячиком, покатилась. Безголовый монстр замер, покачнулся, из перебитой шеи во все стороны летели желтоватые вонючие брызги, потом обрушился кучей мусорных обломков. Шея дернулась, выпустила последнюю вонючую струйку и затихла в пыли.
Воздух скользнул в горло. Я закашлялась, упала на колени, затем завалилась на бок. Шейный обрубок твари был похож на дохлого слизняка. Зрелище мне не понравилось. Я устремила взор вдаль. Голубое яркое небо, голубое яркое море и разделяет их лишь крошечная серая полоска, может, даже и не реальная, а сочиненная, ибо одно от другого отделять положено.
— Авантюристка загорская, — говорил кто-то зло. — На полчаса оставить нельзя, чтоб не ввязалась ни во что.
Перед моим лицом покачивался револьвер, и не покачивались две ноги в на диво пристойно скроенных брюках.
— Налюбовался стихиями? — Хрип получился знатный, помирать после такого эффектно. — А, Болван Иванович?
— Огненной с избытком, — непонятно ответил Зорин, спрятал револьвер и легко подхватил меня на руки.
— Гавра посмотри, — брыкнулась я.
— Посмотрел.
— И чего?
С закрытыми глазами и, если прислониться виском к груди господина чародея, голове было почти не больно. Нес он меня ловко, будто от многолетней привычки барышень на руках таскать.
— Девять жизней у твоего Гавра, оклемался уже. Следом трусит, полюбуйся сама.
Я полюбовалась только одним глазом, и открыла его не полностью. Котик прихрамывал, шерстку кое-где марали красные пятна.
— Лечить его надо.
— Давай мы сначала тебя полечим?
— А чего это ты мне тыкаешь?
