– А вы приглашены сегодня во дворец? – спросил он.
– Да, как раз сейчас туда и отправляемся.
– Прекрасно! Тогда я с нетерпением буду ждать вашего возвращения. Ведь вы непременно расскажете мне обо всем самым подробным образом.
Когда он ушел, Ицхак вдруг пригорюнился и сказал:
– Представляю, как сейчас страдает бедный Кан Рин. Хорошо ли мы поступили, отец?
– Еще как хорошо, – спокойно отвечал Бенони. – Зато представляешь, какая радость ждет его впереди, когда сын воскреснет. Мы заставим его прочувствовать, как хорош этот мир, что горе в нем иногда сменяется великой радостью. Встряска только пойдет всем на пользу. А мы за это еще добычу получим, за которой и прибыли сюда. Ты готов? Пошли. Зови Фоле.
Когда они явились во дворец, им было сказано, что Кан Рин Дханин никого сегодня не принимает по случаю величайшей печали. Тогда Бенони попросил передать мудрецу Эпхо Ньян Лину, что он хочет лично переговорить с ним, и именно по поводу несчастья с Аунг Рином.
Гостей отвели в одну из приемных комнат и велели подождать. Эпхо появился спустя час. Лицо его было серым, как шкура слона.
– О чем хотели вы поговорить со мной в эти часы, когда погас свет солнца? – спросил он сразу же.
– Именно о том, каким образом заставить солнце снова светиться, – ответил Бенони бен-Гаад.
– Ни одному человеку на свете не удавалось еще заставить светило задержаться на небе или вернуться оттуда, куда оно закатилось в конце дня, – тягостно вздохнул Эпхо Ньян Лин.
– Смею вас уверить, вы ошибаетесь, – возразил Бенони. – В книгах моего народа рассказывается о большой битве при городе Гаваоне в земле Ханаанской. Там мои предки готовы были уже победить врагов своих, но солнце садилось за горизонт, и тогда наш вождь по имени Иисус Навин громко воскликнул: «Остановись, солнце! Луна, замри!» И светила послушались его, ночь не наступала до тех пор, покуда все враги не были перебиты.
Фоле перевел рассказ Бенони старику, и Эпхо, приподняв бровь, немного поразмыслил, затем, осененный, спросил:
– Ты хочешь сказать, что обладаешь даром твоего предка?
– Мне необходимо немедленно осмотреть умершего Аунг Рина. Быть может, я смогу попытаться оживить его.
– Хорошо, У-Бенони, я как можно скорее передам о нашем разговоре неутешному Кан Рин Дханину.
Эпхо Ньян Лин быстро удалился. Вскоре за евреями пришли и повели их в покои, где над мертвенно-бледным лицом лжепокойника склонялся заплаканный царь араканский. Увидев гостей, он зачем-то первым делом оповестил их:
– Подозреваемые уже схвачены, и как только вина их будет доказана, я отправлюсь поглядеть, как расправятся с ними крокодилы.
– Когда наступила смерть? – спросил Бенони.
– Вероятно, ночью, – ответил стоящий здесь же, в покоях, придворный главный врач. – Утром царевич уже был мертв.
– Вы установили причину?
– Яд. Медленно действующий, Вероятно, подсыпали перед сном.
– Я знал, что Пок Дон связан с моими недоброжелателями, – всхлипнул Кан Рин. – А Гонг Лин помогал злодею. Зачем я раньше не допросил их с применением пытки!
– Слезами и наказанием виновных горю не поможешь, – заявил Бенони. – Разрешите мне осмотреть покойного. Быть может, еще есть возможность спасти его.
– Не думаю, – пробормотал придворный лекарь.
– И все же, – твердо промолвил Бенони бен-Гаад.
– Осматривайте, – разрешил Кан Рин.
Тут уж Бенони пустил в ход весь свой артистизм и выдумку. Он приказал, чтобы слуги раздели Аунг Рина Догола, и затем принялся крутить его так и сяк, совершая различные, как бы таинственные телодвижения. Он тщательнейшим образом оглядел ногти псевдопокойного юноши на руках и на ногах, линии на ладонях, линии на изгибах локтей и колен, пупок, уши, полость рта.
Он вошел в раж и требовал то принести ему холодного вареного риса, коим обмазывал Аунг Рину веки, затем соскребывал и разглядывал рис, переминая его в пальцах, то приказывал начертить углем полосу вдоль позвоночника юноши, а сам после этого изрисовал всю спину Аунг Рина еврейскими буквами от «алефа» до «тава» и долго любовался, рассматривая эту азбуку с разных углов зрения. Кан Рин Дханин сначала с подозрением, потом с легким недоверием, потом с Удивлением и, наконец, с некоторой долей мистического благоговения, охватившего его, взирал на производимые евреем опыты.
