Защищаясь от этого блеска, Бабалы приставил к бровям козырьком ладонь, пробежал взглядом по руслу канала. Оно тянулось далеко-далеко, и на всем его протяжении мельтешили машины, люди — большими черными муравьями на сплошном белом фоне.
Ни дождь, ни зной, ни холод не были помехой строителям. Их движение вперед не в силах были притормозить и формализм перестраховщиков, сомнения маловеров, происки отдельных проходимцев… Канал строился — во имя народного блага, чистыми руками советских людей. Чистыми — как этот вот снег…
Бабалы глянул вниз и увидел припорошеные снегом ветки саксаула. Несмотря на его нарядное убранство, Бабалы стало жаль растение: оно согнулось под белой своей ношей, словно горемыка-бедняк под тяжестью жизненных невзгод. Наклонившись, Бабалы бережно обхватил саксаул пальцами и чуть качнул, стряхивая с него снег. Ветки освобожденно распрямились, подставив солнцу желтую свою плоть, от них даже повеяло легким терпким ароматом.
Ах, как это хорошо — освободиться от давившего на тебя груза!..
Бабалы осторожно, боясь поскользнуться, спустился вниз и только подошел к своей машине, как рядом остановилась другая, светлая «Победа» с городским номером. Из нее вывалилась грузная фигура… Меллека Веллека.
— Бабалы, дорогой! Я с утра тебя разыскиваю, весь участок объездил. Здравствуй, здравствуй, товарищ начальник!
Бабалы машинально пожал протянутую ему руку и тут же тряхнул ладонью, словно пытаясь избавиться от приставшей к ней грязи.
— Зачем я понадобился в такой непогожий день?
Словно не заметив его жеста и неприязненной иронии в голосе, Меллек быстро заговорил:
— Знаю, знаю, дорогой, не жалуешь ты меня. Да я любви от тебя и не жду — не девушка ведь. Я к тебе за поддержкой. Да, да, я верю в твою доброту, верю, что ты выше всяких дрязг и мелких, мстительных чувств. Ну, сцеплялись мы порой, как кошка с собакой, спорили — так ведь по принципиальным вопросам! Ведь дело-то мы делаем общее, так, Бабалы?
Меллек говорил примерно то же, что недавно Бабалы слышал от Алексея Геннадиевича, однако слова его не находили в душе Бабалы никакого отклика. Он смотрел на Меллека холодно и враждебно:
— В принципиальных спорах, заботясь об одних и тех же интересах, не прибегают к нечестным приемам.
— Виноват, Бабалы, кругом я перед тобой виноват! Думаешь, мне легко было решиться на встречу с тобой? Ей-богу, легче кинжалом вспороть себе грудь! И если бы я мог, я вынул бы из груди сердце и положил на этот снег: гляди, оно, может, когда-то было черное, а теперь трепещет взволнованно и покаянно, моля о прощении! Я знаю, Бабалы, ты умеешь прощать, у тебя добрая душа!
— Не понимаю я что-то, с чего это ты вдруг рассказываешь мне сказки о своем сердце и взываешь к моей доброте.
— Меня травят, Бабалы! Обложили со всех сторон, как волка какого. Норовят припутать мое имя к делу этого жулика, Муррука Гышшиева. А какое я имею к нему отношение? Партбюро министерства тоже что-то готовит против меня…
— Не вижу — чем я мог бы тебе помочь, У тебя ведь есть покровители посильней.
— Ай, Бабалы, как будто тебе неизвестно: друзья — как тень, в солнце она с тобой, а как сгустятся тучи — исчезает.
— Понимаешь, Меллек Веллек, мне это, к счастью, неизвестно. И я от души тебе сочувствую.
— Спасибо, спасибо, Бабалы. Я знал, что у тебя благородное, отзывчивое сердце. Ты не помнишь зла.
Ты — достойный сын своего отца, уважаемою, замечательного человека!
— Все-таки я никак не возьму в толк — что тебе от меня нужно?
— Одно слово, всего одно слово, Бабалы! Я же говорю — меня собираются утопить. Ладно, я ошибался, может, я даже шел по неверному пути. Но нельзя же за это чинить над человеком беспощадную расправу! Меня ведь чуть ли не под суд грозятся отдать.
— Может, ты это заслужил?
— Бабалы, я ведь не рядовой работник, я долгое время тянул большой воз, нельзя же этого не учитывать! Ты-то умеешь ценить людей, я знаю. Потому я и пришел к тебе за помощью. Я ночей не спал, все думал: кто бы мог проявить ко мне участие, поддержать меня в трудную минуту? И решил: только ты, Бабалы. Вот я принес к тебе в подоле свою повинную голову, выбрось ее в снег или даруй жизнь. Все считают, что я подкапывался под тебя, и, если ты на коллегии и партбюро замолвишь за меня словечко, напомнишь о моих заслугах, это произведет впечатление, это может меня спасти. А уж я в долгу не останусь, Бабалы.
