— Во имя отца, и сына, и святого духа! Ну, наверх! — крикнул русин, и дубина с налепленными на нее душами легко, как перышко, вылетела на воздух, аж кипучая смола обрызгала русину всю шляпу. Вынеслись грешные души, как мухи из воды, и, глубоко вздыхая, полетели вверх.
— Кому горячо, пусть идет охладиться! — молвил им русин. — Видите вон ту дыру в потолке! А я пойду к другим котлам.
И шел русин со своей дубиной от котла к котлу, вытаскивая намученных грешников и выпуская их на холод, аж все чертяки взвыли из ярости и негодования на такое нарушение адского порядка.
III
К самому старшему черту, Луциперу, прилетела целая толпа чертей, крича и жалуясь на русина.
— Ваше величество, — кричал один, — пришел тут к нам какой-то гайдамака[8] и взбунтовал нам весь ад.
— У меня отобрал палочку и самого чуть не искалечил, — стонал второй.
— Дыру в потолке проделал и порядок нарушил, — проголосил третий.
— Мне десять зубов выбил, — гнусавил четвертый. — Души из котлов повытянул, — пожаловался пятый.
— Что это за гайдамака? — спросил изумленный Луципер.
— Разве мы знаем? Какой-то русин, — ответили хором черти.
— Что вы несете, бестолочи! — рявкнул на них Луципер. — Разве не знаете, что с 1860 года niema Rusi[9]? А когда ее нет, то и русинов никаких не может быть. Может, это какой-то москаль.
— Нет, ваше величество, мы москалей знаем. То русин.
— Несете нелепицу один за другим. Руси нет, так и русина никакого не должно быть.
— Что же нам делать, когда есть? — простонали черти. — Да и еще такой здоровенный и страшный!
— Не смеет быть, и шабаш! — грозно крикнул Луципер. — В наших адских реестрах нет такого народа, значит и ад не может принять никого такого, кто признается к тому народу. Понимаете?
— Понимаем! — сказали черти.
— Кто знает, может, это какой набожный подвох тех панычей с неба! — молвил дальше Луципер. — Они на всякие штуки хитрые, особенно с тех пор, как мы дали им отступного — нескольких иезуитов. Может, это они намеренно сотворили такой призрак, такой дух, такую фикцию и наслали ее сюда нам на заботу. Но не дождетесь тешиться, господа! — И он своим здоровенным пальчищем погрозил в направлении неба. — Эгей, бегите все со всех ног и выгоните мне того гайдамаку из преисподней за дверь. И накажите ему резко, чтобы не решил возвращаться сюда больше!
Как вихрь, бросились черти исполнять приказы своего повелителя.
— Эй, хахол, — окликал один издали.
— Братец русин! — кричал второй вблизи.
— Человек! — громыхнул третий над самым ухом русина, который все еще трудился и мучился, вытягивая души из адских котлов.
— А чего вам? — спросил русин.
— Пожалуйста, убирайся отсюда! У нас нет места для тебя.
— Как это нету? А где же мое место?
— Где хочешь, только не у нас… иди себе хоть к пану-богу! А ад не для тебя.
— А почему же, паны, вы мне это не сказали? Зря человек натрудился, наводя тут у вас порядки. А что мне будет за мою работу?
— Иди только, иди, уж мы тебе при выходе заплатим, что полагается, — уговаривали его черти.
— Ха, что ж, если идти, то идти, — сказал русин и, не выпуская из рук чертовской дубины, окруженный целым облаком чертей, полетел к адским воротам.
— Ну, какой же ты уплаты хочешь за свою работу? — спросили черти, когда русин остановился у ворот и, упершись, словно вол рогами, не хотел идти дальше.
— Знаете что, — молвил русин, — живут там на свете три больших доктора, что меня лечили при жизни. Хотел бы я теперь увидеть их на минуту и сказать им пару слов. Приставьте их мне сюда живьем.
Черти переглянулись, пошептали что-то, и тотчас три из них взяли и улетели в безграничные просторы. Не успел русин обернуться, а уже все три врача, принесенные за волосы, стояли перед ним с лицами, перекошенными смертельной тревогой. Какую-то минуту всматривался в них русин наполовину с сожалением, а наполовину с пренебрежением, а в конце сказал:
— Ну, что, господа! Слышал я вашу премудрую орацию над моим трупом. Спасибо вам за ваши заботы о моем здоровье, а вместо благодарности примите по слову правды. Ты, коллега по правую руку, — дурак. Ты старался исчерпать мои силы, — сам умрешь в исчерпании своих. Ты, коллега по левую руку, лечил меня от бешенства, — и сам узнаешь ее боль. А ты, пан протомедик…
