— У них такой счастливый вид, я им просто завидую — они ведь могут сесть за стол вместе со всеми своими, съесть фаршированную индейку…
— А моя мама делает самый вкусный тыквенный пирог, — сказал Кенни.
Подъезжая к белому дому моего детства, с его неизменным частоколом из окоренной древесины, я подумала, что хорошо бы поменяться ролями с Дороти. Я могла бы ходить по музею и блевать в туалете, а она бы сидела и слушала рассказы моей мамы.
— Как ты могла так со мной поступить? — говорит мама. Вернее, визжит.
Милый старый дом. Ничего-то тут не изменилось. Хотя нет, не совсем. Волосы у мамы стали немного белее, и она сменила свои розовенькие домашние платьица на розовую спортивного вида одежду. На ее трикотажной рубашке красные сердечки вьются вокруг оркестра Чарли Брауна[10]. А зад — для зада такого размера — обтянут слишком плотно. Провинциальный стиль, типичный образец…
Когда мы подъезжаем и останавливаемся, мама спускается по ступенькам. Эти сердечки — как туча красноватой саранчи. Пока она меня не заметила, я прячусь за крышкой багажника, делая вид, что копаюсь в нем, вытаскивая оттуда сумки.
Джина подбирает свой рюкзак — я снизошла до того, чтобы плюхнуть его на тротуар, прямо ей под ноги.
Я все еще жалею, что вынуждена была приехать сюда.
— Да никак я с тобой не поступала, — отвечает она маме.
— Это ты во всем вино… — говорит мама.
На автомате я думаю, что она говорит со мной, и уже готова защищаться, но тут я вижу, что она обращается к Дилену.
— Это ты во всем виноват!
Я сидела на стуле в кухне и пыталась остановить кровь, которая струей текла по ноге и дальше по полу.
— Оставь его в покое, мама, — сказала я.
Жаркий летний вечер, разговор о звездах, о Боге и о гороскопах привели к тому, что я стала носиться вверх и вниз по скамейкам на футбольном поле, перелетая с одного ряда на другой. Это было потрясающе — до тех пор, пока носок моей ноги не проскочил мимо одной из деревянных перекладин и я не поскользнулась и с треском не провалилась между сиденьями. Ногу крепко заклинило на уровне икры, и расколотый в щепу конец доски — по ощущению, это было бревно, никак не меньше, — глубоко впился в мою плоть, сильно ее разодрав.
— Тебе лучше бы было поверить в то, что Бог есть, — сказал Джона, помогая мне выкарабкиваться и хромать к дому. — Ведь надо же, чтобы кто-то о тебе позаботился.
— Для этого у меня есть ты.
Он не улыбнулся.
Если здесь и было что-то от шутки, то очень немного.
Я надеялась, что мама уже легла. Но мне не повезло. Она ела пекановое печенье (малышка Джина сидела рядом с ней в коляске, все еще раскачиваясь по инерции взад-вперед, уже укачав себя этими движениями и крепко уснув) и смотрела телевизор.
— О Боже! — сказала мама, увидев мою ногу. Потом она повернулась к Джонзу: — Это ты во всем виноват.
— Оставь его, мама, — сказала я. Но прозвучало это глуповато, потому что я только что с помощью плоскогубцев, взятых из ящика со всяким инструментом, вытащила из своей ноги целое бревно. На пол хлынула кровь.
— Вот что случается, когда ты шатаешься по всему городу, — сказала мама, протягивая мне полотенце. — Бывает больно.
— Больно мне, — ответила я. — Только мне.
Говорить этого было нельзя. Я не пыталась защититься, но, как бы то ни было, теперь мама повернулась к Джонзу. Она кричала прямо ему в лицо что-то о… грязи и разврате. Не помню, что она ему говорила, но помню, что ее тон привел меня в ярость, и я встала между ними и отпихнула ее…
Ну, не совсем отпихнула. Я не собиралась толкать ее, но вся моя нога была покрыта кровеостанавливающим гелем, пол был скользким от крови, а я бросилась к ним, стараясь встать между ней и Джонзом.
Она наклонилась назад и упала на стол. Мы уставились друг на друга; наверное, выглядели мы ужасно глупо, потому что рот у нее был открыт, да и у меня тоже.
— Ты понимаешь, что ты только что сделала? — спросила она, но это был один из тех вопросов, ответ на которые давать не требуется.
Я вся сжалась в ожидании пощечины, которой так и не последовало.
Не из-за того, что мама сдержала себя. Нет. Она бы непременно ударила меня. Но ее остановил Джонз, встав у нее на пути. Он уже был выше ее, но он ничего ей не сделал, даже не угрожал. Просто сделал шаг вперед, загородив меня, и сказал:
