— Они говорят, что машина их. Дилен взял ее у них напрокат. Оказывается, он стриг у них траву.
Я не в курсе, но киваю и в попытке скрыть свое замешательство отхлебываю воду.
— Отвезти ее им?
— Они пришлют за ней Тодда.
Я опять киваю, хотя не имею ни малейшего представления о том, кто этот таинственный Тодд. Или о том, как я теперь выберусь из Хоува. Скорее всего мне придется взять машину напрокат, и это больно ударит по моему карману, если вообще не превысит кредит.
Что не сулит на будущее ничего хорошего, если учесть, что я, вероятно, скоро стану завсегдатаем очереди на бирже труда.
— Хочешь есть? — спрашивает мама.
При мысли о том, как я буду выкручиваться, стараясь оплатить счета за будущий месяц, у меня к горлу подкатывает тошнота, но…
— Еще бы, — произношу я вслух. Потому что приготовление еды займет нас на какое-то время.
— Тогда давай шевелись, — отвечает она, слегка прикасаясь к моей руке, чтобы, подвинув меня, подойти к раковине.
Она в первый раз прикасается ко мне.
Я сбежала из Хоува в семнадцать лет и не подъезжала к нему ближе чем на сто миль, пока мне не исполнилось двадцать три года. Но и тогда я приехала только потому, что меня попросил Джона. У него умерла мать, и он не хотел отправляться на похороны один. Я допустила ошибку, остановившись у своих родителей на те сорок восемь часов, что мы провели в городе. Надо было остановиться в мотеле. В номере с пропахшим сигаретным дымом покрывалом на кровати и унитазом, запечатанным бумагой с надписью «подвергнуто санитарной обработке», мне было бы спокойнее и уютнее.
— Можешь остановиться в своей старой комнате, — сказала мама, — но спать тебе придется на диване внизу.
— Хорошо, — согласилась я.
— Теперь я использую твою комнату для шитья.
— Да? Как мило.
Я даже не спросила почему. Мама не шьет. Никогда не шила и шить не будет. Она едва может прикрепить на место отлетевшую пуговицу. Но то, что в моей комнате теперь шьют, я запомнила.
Наверху все было по-другому. Стены в моей комнате были выкрашены в матово-розовый цвет. Книги исчезли. Не было и кровати. В чулане от пола до потолка — полки, заставленные коробками. Исчезла вся мебель, кроме туалетного столика, на котором пылилась швейная машинка.
Окно, через которое я выбиралась, чтобы встретиться с Джоной, было наглухо заколочено.
— Я отдала все вещи в благотворительный центр, — сказала мама из-за моей спины.
Я пожала плечами и попыталась не замечать жгучего перченого рассола, разъедающего мне глаза.
— Надеюсь, они им пригодились.
— Ну, ты-то все равно всем этим уже не пользовалась.
— Конечно. — Я не смогла удержаться и уставилась на окно. Конечно, я не жалела обо всех этих мягких игрушках (только один медвежонок до сих пор сидел у меня на постели в Чикаго). Я ничего не имела против того, что их отдали. Я ничего не имела против того, что и книги мои отдали в этот благотворительный центр, — может быть, какой-нибудь ребенок вдруг возьмет да и прочтет одну из них. Я не жалела даже о том, что закрашены потайные надписи, нацарапанные мною в детстве на двери чулана.
Но мне было жалко окна.
— Можешь повесить то, что тебе нужно из вещей, внизу, в прачечной, — сказала мама. — Здесь, в чулане, места нет.
— Хорошо, — ответила я.
— Всегда надо иметь запасную комнату. Для гостей.
— И для шитья.
Молчание.
— И для шитья тоже, — сказала она после паузы.
И после того как мы таким образом убедили друг друга в том, что нам обеим нет никакого дела до пустых комнат, она оставила меня «устраиваться». На такое «устройство», когда негде спать и негде повесить иссиня-черное платье, которое я приготовила для похорон, много времени не нужно. Поэтому я подошла к туалетному столику и выдвинула средний ящик. Я не просто открыла его, я вытащила его из стола. Потом встала на колени и заглянула внутрь, посмотрев поверх опорных планок на нижнюю сторону столешницы.
Она все еще была там.
Пачка сигарет, аккуратно приклеенная лентой в том месте, где ее никто бы не заметил и где она не упала бы в ящик.
В первый раз после пересечения границ Хоува я улыбнулась.
— Что ты там делаешь? — спросила мама, появившись в дверях.
