Дожидаясь ответа, Шули морщится, как от физической боли. И вот что — ласково, спокойно — говорит ему Мири:
— Шули, а как же мы? Когда ты доберешься домой?
О большем он не мог бы и просить.
Жена, которая тебя любит. Жена, которая тебя понимает. Как возвышает тебя, какое счастье — такая спутница!
— Вопрос стоит не о возвращении в конкретное место, — говорит Шули. — А о том, чтобы мы были вместе. Что, если вы, все трое, приедете ко мне сюда, и мы построим новый дом?
— Сюда? — говорит она. — В Израиль?
— В Иерусалим, — говорит он. — В Святой Город.
— Да ты и вправду спятил, — говорит она. — В Бруклине вся наша жизнь. В Бруклине — вот где у нас дом. Что нам вообще там делать, как будет добывать пропитание наша семья?
— Божьей милостью, — говорит он. — И, поскольку милость нас не прокормит, у меня и на этот счет есть кое-какие планы.
— Это должно меня успокоить? Шули, твои планы срываются. Твои планы доводят тебя до ручки.
Но если этот план и довел его до ручки, то заодно довел до самого Иерусалима. И, как бы проницательно Мири ни видела Шули насквозь, он ее тоже неплохо знает. Знает, какие глубокие корни пустила в ней вера и как сильно ее желание поселиться в земном городе, который служит зерцалом города на Небесах.
— Мы можем зажить здесь распрекрасно, — говорит Шули. — Я уже увидел наше будущее, явственно представил себе, как мы начнем все заново.
— Теперь ты провидец? Я бы предпочла быть женой мудреца, а не пророка, — говорит Мири, заимствуя фразу из Бавы батры[123].
— Тебе нужна мудрость — я попытаюсь. Если тебе нужна логика, если тебе нужны доказательства… — и Шули смотрит вниз на купол ешивы и думает обо всех накопленных им знаниях. — Хахамим[124] говорят, что жить в Эрец-Исраэль — то же самое, как выполнять все остальные мицвот Торы, вместе взятые. А Рамбан четко разъясняет: для человека жить так, как мы живем в Америке, — все равно как если бы этот человек поклонялся идолам.
— Теперь мы все грешники? Каждый из нас, благочестивых в дальних странах?
— Я не говорил «грешники», избави Бог. Я только сказал, что у Рамбана написано «к’илу», — то есть «как если бы» человек вел такой образ жизни.
— Вот почему ты хочешь забрать туда к себе детей? Чтоб уберечь их от греха?
— Я хочу, чтобы они были здесь, потому что скучаю по ним и жить без них не могу — и потому что скучаю по тебе, — говорит Шули. — Потому что люблю тебя и люблю своих детей, и потому что я нашел способ взять весь этот ужасный обман и превратить обратно в истинную правду.
— Прошу тебя! — говорит Мири: ее терпение иссякло. — Хватит, в конце-то концов! Ты получил свой киньян, ты получил свои права. Нельзя так жить дальше, швырять всё в пропасть, которая никогда не наполнится.
— Нет, нет, — говорит Шули, — ты меня неправильно поняла. — И даже смеется вслух, чувствуя, как отлегло от сердца. — Это уже не ради меня, вот в чем чудо. Я здесь, чтобы служить другим — тем, кому посчастливилось меньше, чем мне.
Воцаряется настораживающее молчание. Он прижимает телефон к уху и слышит на другом конце линии, там, где Мири, звук сирены и гвалт играющих Хаима и Навы. Когда же Мири наконец прерывает молчание, она говорит:
— Значит, теперь ты снова в ладу со своей душой, муж мой?
— Как никогда в жизни. И только моя любовь к тебе, и только моя отцовская гордость — все те же, в них ни разу, ни на мгновение, нельзя было усомниться.
Шули, затаив дыхание, ждет ответа, и в нем вскипает радость — кажется, еще немного, и она взорвет его изнутри, когда Мири говорит:
— Я всегда старалась вообразить, как жилось бы нашим детям в Святом Городе.
— Значит, ты это обдумаешь?
— Да, муж мой, обдумаю.
Одно чудо за другим. Как быстро может перевернуться жизнь.
Шули с новыми силами изучает папки, и его внимание ни на миг не ослабевает. Пока он занят этим исследованием, он не чувствует усталости, ему не докучают ни голод, ни жажда. Когда рассветает, в памяти Шули уже запечатлен частичный список, а на полу сложен штабель документов — материальный результат его трудов. Когда Шули закрывает глаза, имена мало-помалу всплывают из памяти.
Шули решает, что первые тринадцать теперь известны ему достаточно хорошо: не только имена, но и характеры скрытых за именами людей. Первая «дюжина булочника», как это называется, у него в активе. Причем, когда дело касается евреев, тринадцать — вовсе не несчастливое число.
