Графиня Ливен заговорщицки подмигивает Сечени. «Пускай себе смеются глупцы», — говорят сейчас ее глаза… Захоти Сечени, они сказали бы и многое другое… Глаза графини говорят и о том, что, кроме Сечени, она единственная среди присутствующих сознает истинное значение путешествий Петра Великого за границу. Правда, царь инкогнито изучал иноземные обычаи и кораблестроение; не довольствуясь дилетантским интересом, Петр трудился корабельным плотником в Голландии, где тогда строили лучшие в мире морские суда.
Однако разговор графиня продолжает светским, язвительным тоном:
— Ах, так? Значит, вместо служаночки подавай вам машину? Насколько мне известно, вы не всегда были равнодушны к прелестям простолюдинок.
— Это случалось со мной крайне редко, милостивейшая графиня. Сады и поля столь обширны, а я не любитель ходить пешком…
— Ай-ай-ай, Штефл, вы опять похваляетесь! Уж не намекаете ли вы, что предостаточно цветов сорвано вами в салонах? Подобным образом обычно пытаются скрыть свои неуспехи.
— Штефл купил газовый генератор, — перевел разговор на другое Пал Эстерхази. — Но что он собирается с ним делать, одному богу известно.
— Газовый генератор вырабатывает газ. А я использую его для освещения.
— Вы намереваетесь освещать Вену? Или Цинкендорф, свою деревню? — смеясь, спрашивает графиня Ливен.
— Свою деревню, графиня, и свой дом.
— Ваше счастье! — замечает графиня Ливен. — В Вене и без того достаточно светло, а освещение может завести просветителя в весьма темные места. Вы не находите?..
— Для машины это, пожалуй, не так уж опасно.
Оба кровных эрцгерцога до того момента молча, будто в рот воды набрав, сидели в раззолоченном, обитом розовым шелком салоне а-ля Людовик XV. Сейчас же они, как по команде, принимаются хохотать дуэтом.
— Не странно ли, — обращается к эрцгерцогам графиня Ливен, — что гусарский капитан день-деньской ходит по заводам. С утра имеет дело с каким-то «деревянным маслом», а вечером благоухает духами.
— Подойдите-ка ближе, Штефл, — подзывает его госпожа Эстерхази.
Сечени подходит и останавливается перед хозяйкой дома.
— Еще ближе! Уж не боитесь ли вы меня? А ну, наклонитесь ко мне!
Сечени наклоняется, волосы его чуть ли не касаются лица прекрасной дамы.
— Eau de Rasoumoffsky!.. Я угадала?
— Да, княгиня. В последнее время я полюбил этот тонкий и в то же время крепкий аромат.
— Сейчас это «dernier cri»[39], самые модные духи в Англии, — замечает супруга русского посла.
— Как они называются? — переспрашивает эрцгерцог Луи.
— Eau de Rasoumoffsky, — повторяет Сечени, — однако графиня заблуждается, ваше высочество. Я нахожусь в Англии не для того, чтобы заниматься «деревянным маслом», а чтобы изучить в первую очередь коневодство.
— Очень хорошо, — кивает эрцгерцог Луи. На отвислых габсбургских губах, увековеченных еще Веласкесом, появляется тень вялой улыбки. — Строевые лошади… Ну что ж, это стоящее дело.
— Наши испано-арабские скакуны тоже красивы, — Сечени не удовлетворяет это определение, и он добавляет: — прекрасны. Они исполнены благородства и достойны кисти художника, такого, как Веласкес. Однако необходимо освежить их кровь. Для этого, по моему скромному разумению, наиболее пригодны английские лошади и методы английского коневодства.
— Очень хорошо, весьма похвально, — говорит на этот раз эрцгерцог Карл.
— Как, бишь, вы сказали, граф, — спрашивает опять эрцгерцог Луи. — Eau de… как его?..
— Eau de Rasoumoffsky.
Графиня Ливен достает крохотную записную книжечку в темно-синем сафьяновом переплете. — Позвольте, ваше высочество… — Она пишет название духов, затем вырывает листок бумаги цвета слоновой кости и с игривой улыбкой вручает его зардевшемуся эрцгерцогу. — На глазах у столь многочисленного общества, ваше высочество, пожалуй, даже злоязычный Штефл не сможет истолковать мой жест превратно.
— Я не толкую превратно лишь те жесты, милостивейшая графиня, которые так и просятся быть превратно истолкованы, — изрекает Сечени. — «Пусть думают, будто за этими словами скрывается глубокий смысл». Или же пусть считают его сумасбродом, «байроническим турком». Лишь бы не сочли карбонарием…
