— Какое там недолго, — начинает он с привычной профессиональной бодростью. — Еще со своей пештской внучкой спляшете!
— И спляшу! Только не с нею, а с твоей племянницей, у той через неделю после пасхи свадьба. А уж до будущего года едва ли… что ты там ни говори…
Отец развязывает мешок и наполняет зерном сложенный вдвое холст, который сейчас еще больше напоминает суму, в какой батрачки когда-то носили в поле детей. И прежде чем ступить на пашню, велит сыну:
— Ступай домой. Я ужо скоро кончу, к двенадцати буду дома.
Но Амбруш не двигается с места; следы отца ровной цепочкой тянутся по рыхлой и волглой весенней земле… В августе, знает Амбруш, земля эта высохнет, станет серой, как лик отца.
Вот старик дошел до края, повернул обратно, вычерчивает в пахоте новую прямую рядом с полосой, куда уже легли семена. Равномерно рассеялись серые крапинки конопляных семян, почти ни одно не легло дальше круга, очерченного рукой.
— Ступай домой, — велит отец, вновь поравнявшись с сыном. — Невестку обидишь.
Полдеревни мальчишек толпились во дворе вокруг «шкоды». Невестка угостила гостя вкусными лепешками, горячими, тающими во рту.
Амбрушу не хотелось спать, но, поддавшись уговорам невестки, он ненадолго прилег отдохнуть. Лег на кровать отца. На постели были старомодные, розовые в красную полоску наволочки и такой же чехол на перине. Сын придирчиво осмотрел все, ощупал: постель была опрятная, мягкая и удобная для старика. Он не заметил, как заснул.
В полдень пришел отец.
Невестка в воскресном платье выставила на стол городскую фарфоровую посуду. Ребятишки, с дочиста отмытыми руками и мордашками, уселись за стол. Брат-тракторист обедал в поле.
Амбруш Яром с беспокойством поглядывал на старика.
— Очень устали, отец?
— Как сказать… Полный день было бы, пожалуй, тяжковато. А так можно. Все одно сею в последний раз.
— В Пеште сеять в самом деле не придется, разве что фасоль на балконе.
— Я не о том говорю. До жатвы я, глядишь, еще дотяну. А до сева — навряд ли.
— Ох, отец! — не стерпела невестка. — И что вы такое вечно на себя наговариваете!
— Не вечно. В прошлом году я такого не говорил. — Он налил вина в двухсотграммовый стакан. — Вот, даже вкуса вина не чую, не то что прежде бывало…
— Вот я и говорю, что вам в город нужно уехать. Покажем вас хорошим специалистам. Сам-то я, вы знаете, хирург. Но в Пеште мы бы с вами к опытному терапевту, сходили.
— А ты что же, сам разобраться не смог бы? — Старик прищурился. — Сдается мне, ты ведь тоже с пониманием!
— Я больше в ранах разбираюсь. Режу, вскрываю, переломы сращиваю.
— Хорош доктор! Это все равно как если б я, к примеру, пошел на базар торговать лошадь и разбирался бы только в зубах — сколько лет коняге. А копыта пусть другой смотрит? А брюхо, может, повитуха?
— Не совсем так, но похоже. Человек — очень сложный механизм.
— Механизм механизмом, да только он свое знает: покуда жив, надо сеять, потому как человек ведь не просто тебе машина… Должен сеять — даже если жатву снимать придется кому-то другому… Я не пью, но ты-то пей, сынок.
— Мне нельзя, за рулем я.
— Но ведь ты не сегодня уедешь?
— Если б я мог надеяться, отец, что вы со мной поедете, я бы, конечно, остался. Подождал бы, пока вы проститесь со всеми, соберетесь, то да се… Подумайте. Лучше, пока не поздно, обойти беду.
— Понятное дело, лучше. Но никакой беды и не будет. Видишь, я покуда сеять могу.
— И не что-нибудь: коноплю! — попытался перевести разговор на другую тему Амбруш.
— Коли понадобится, так и коноплю. Веревка ведь тоже нужна. Не мне, правда, — отец лукаво подмигнул, — это не про меня сказано: «Пусть вешается, кому стареть неохота». Я уже состарился, и все идет как у добрых людей. — Он показал на внуков. — А у тебя… у вас еще нет пострелят?
— Наверно, на будущий год. Теперь уж можно, встали на ноги… Да я и не гонюсь за большими деньгами, зарплаты врача нам хватает. Так что на будущий год мы запланировали, как теперь принято говорить…
— Ага, на будущий год. Да, планировать, оно конечно, надо. И я планирую… Жалко, что уезжаешь. Ночью быть дождю, дорога осклизлая станет.
