— Втяни голову в плечи, — шипела она своим беззубым ртом.
— Лучше я не поеду, — заупрямился Пишта.
— Осел, — прошамкала бабушка. И с недовольным видом заплатила за два взрослых билета.
Из вагончика канатной дороги, похожего на небольшой шкаф, мальчик все смотрел на трос, по которому бежали ролики. Трос казался тонким, Пиште было страшновато, но он старался, чтобы ни бабушка, ни кто другой не заметили этого. Особенно бабушка: ведь она, того гляди, могла рассказать это двоюродным сестрам… Но они поднялись так быстро, что Пишта едва успел глянуть вниз.
С площади Дис они вошли в собор Матяша. Там было прохладно, пахло ладаном, гулко отдавались шаги. «Пойдем-ка отсюда», — приказала бабушка и поспешила наружу.
Из всего королевского дворца они осмотрели только громадные, очень красивые решетчатые ворота, внутрь войти было нельзя.
— С этой стороны больше можно увидеть, — сказала бабушка, — сюда надо приходить в день святого Иштвана, во время крестного хода. Пошли, а то у меня ноги болят.
Они медленно просеменили к Цепному мосту и на омнибусе переехали на другой берег.
— Ну вот, теперь ты видел Будапешт, — сказала бабушка, когда они вылезли из омнибуса.
В полдень они уже были дома.
А потом Пишта опять простаивал день-деньской в углу у входной двери, словно собачонка, у которой на ошейнике нет позвякивающего жетона, и она знает: ее может отловить любой живодер.
Мать ежедневно рано утром уходила в клинику и только к обеду возвращалась домой. Обедали всегда всухомятку: ветчиной, колбасой, — потому что дядя Тони и тетя Юльча не могли среди дня уйти из лавки.
А вот ужины бывали обильными. Жареное мясо, всякие разносолы, пирожные. Иной раз подавался торт с кремом, испеченный бабушкой.
— Смотри, какие мама научилась торты печь, — нахваливала старуху тетя Юльча.
Дядя Тони от торта отказывался. Он пил пиво, тяжело отдувался и чистой салфеткой вытирал пену с усов.
Сразу же после ужина тетя Юльча уводила мать в другую комнату: «Пошли, расскажешь, что нового».
Вскоре и дядя Тони шел вслед за ними. Бабушка в гостиной стелила девочкам постель на раздвижном диване. Но те вовсе не собирались ложиться. Они усаживались в уголок и хихикали. Если Пишта случайно оказывался поблизости, они тут же гнали его: «Эй, Чернорабочий, катись отсюда!»
А Пиште вовсе не хотелось пребывать в их обществе, его нисколько не интересовали их дурацкие секреты. У него были свои тайны.
Пишта с удовольствием оставил бы наедине своих хилых кузин, но уйти он мог, только когда бабушка велела: «Отправляйся спать!»
Спал он в одной кровати с бабушкой в комнатенке возле кухни, которую девочки называли «комнатой для прислуги», хотя никаких служанок в доме не было.
Пишта едва дожидался момента, когда можно было лечь. От бабушки шел тяжелый запах, и Пишта старался уснуть поскорее, прежде чем старуха уляжется в постель и засопит.
Мальчик так и не знал, вылечилась ли мать. Об этом она шепталась только с тетей Юльчей. В таких случаях даже дядя Тони не подходил к ним. Наверное, мать не поправилась, иначе они бы так не шептались. И все же по прошествии двух недель, как и было условлено, мать стала собираться в обратный путь. Она купила Пиште обновку, все те же штаны ниже колен.
За ужином дядя Тони, который даром что не доводился Пиште родичем, но всегда дружелюбно, хоть и редко, обращался к нему, спросил:
— Ну, что, Пишта, красивый город Пешт?
— Красивый, — ответил мальчик. Он знал: так надо отвечать.
— А Парламент красивый?
— Да.
— Даже можно сказать: прекрасный, — поправил дядя Тони. — А крепость?
— Прекрасная, — послушно ответил Пишта и добавил: — Только я ее не видел. Ее надо смотреть в день святого Иштвана.
— Так удачно, как Будапешт, не расположен ни один город в мире, — заметил дядя Тони.
— Да, — согласился мальчик, хотя и не знал, что значит расположение города и есть ли у Будапешта соперник по этой части.
— А дома? Высокие, а?
— Я думал, они выше, — ответил Пишта. Когда он, бывало, мечтал о Пеште, о столице, то и вправду представлял себе улицы его гораздо красивее, а дома — гораздо выше.
— Видали, каков! — добродушно засмеялся дядя Тони.
