— Не теряй времени, выслушивая эти взаимные упреки! Заклат с улыбкой поднялся с места. Ханум, бросив незаметный взгляд на Габаля, проговорила:
— Только не надо крайних мер, Заклат! Мы ведь хотим всего–навсего образумить их, а не погубить.
Заклат ушел, а эфенди, укоризненно взглянув на Габаля, с явной насмешкой в голосе спросил:
— Значит, ты из рода Хамдан, Габаль?
Габаль молчал, и Хода–ханум пришла ему на помощь:
— Его сердце с нами. Просто ему трудно было в присутствии Заклата отречься от своего рода!
— Они несчастны, госпожа, — грустно проговорил Габаль, — несчастны, хотя и принадлежат к самому почтенному роду на нашей улице.
— О какой родовитости можно говорить на нашей улице! — воскликнул эфенди.
— Мы дети Адхама, — серьезно ответил Габаль. — Наш дед, да продлит Аллах его дни, еще жив.
— Кто из людей может доказать, что он действительно сын своего отца? Все это лишь слова. Их можно иногда произносить, но не следует пользоваться ими как средством присвоить чужое добро.
— Мы не хотим им зла, — вставила Хода, — но при условии, что они не будут покушаться на наше имение.
Желая положить конец этому разговору, эфенди кивнул Габалю:
— Иди работай! И не думай ни о чем!
Габаль спустился в сад и направился в контору. Ему надлежало занести в книги все расчеты по арендным договорам и подбить итоги за прошедший месяц. Но грустные мысли мешали ему сосредоточиться на деле. Странно, что люди рода Хамдан не любят его. Он знал это, помнил, как холодно они встречали его, когда ему случалось зайти в кофейню Хамдана. И все же ему было неприятно, что против них замышлялось зло. Это было ему гораздо неприятнее, чем их дерзкое поведение. И он желал отвести от них беду, он знал, что рискует разгневать этим тех, кто приютил, воспитал и усыновил его. Что сталось бы с ним, если бы не любовь Ходы–ханум? Двадцать лет назад ханум увидела голого ребенка, барахтавшегося в луже дождевой воды. Она остановилась, заглядевшись, и сердце ее, не знавшее радости материнства, наполнилось нежностью. Хода велела привести его к ней в дом. Малыш плакал, напуганный. Она навела справки и узнала, что он сирота, живущий на попечении одной торговки курами. Призвав торговку, Хода попросила отдать ей ребенка, на что женщина с радостью согласилась. Так Габаль и вырос в доме управляющего, окруженный заботами самого господина и нежной материнской лаской его супруги. Он посещал куттаб, где выучился чтению и письму, а когда достиг совершеннолетия, эфенди допустил его к управлению имением. На всех входивших в имение землях его величали «господином помощником» и провожали почтительными и восхищенными взглядами. Жизнь, казалось, благоволила к нему и обещала одни лишь радости, пока не начался этот бунт рода Хамдан. И тут–то Габаль обнаружил, что он перестал быть тем единым человеком, каким считал себя всю предыдущую жизнь, он раздвоился. Один человек в нем хранил любовь к матери, а второй с тревогой спрашивал себя: а как же род Хамдан?
28.
Зазвучали струны ребаба, готовясь поведать историю гибели Хумама от рук Кадри. Все взоры устремились на поэта Ридвана. Внимание смешалось в них с тревогой. Эта ночь не как все ночи. Ей предшествовал бурный день, и многие из рода Хамдан задавались вопросом, пройдет ли она спокойно? Тьма окутала квартал. Даже звезды попрятались за густыми осенними тучами, и лишь сквозь решетки окон просачивался слабый свет да мерцали там и сям фонари на ручных тележках. На свет фонарей, как бабочки, слетались мальчишки и поднимали галдеж. А старая Тамархенна, расстелив мешок перед дверью одного из домов, уселась на него и напевала:
Кто на нашей улице Не знает кофейню Хасана?..
Временами слышалось отчаянное мяуканье котов, затевавших драку по причине любовного соперничества или из–за съедобных отбросов. Голос поэта зазвучал громко и торжественно, когда он дошел до слов: «И крикнул Адхам в лицо Кадри: «Что сделал ты со своим братом?!» В этот момент в кругу света, отбрасываемого фонарем, висевшим над входом в кофейню, появился Заклат. Он возник внезапно, словно родился из темноты, мрачный, злобный, ненавидящий и ненавистный, сжимая в руке свою устрашающую дубинку. Обвел тяжелым, презрительным взглядом кофейню и ее посетителей — словно какую–то ядовитую мошкару, — и слова застряли в горле поэта. Далма и Атрис мгновенно протрезвели. Даабас и Али Фаванис перестали шептаться. Абдун–слуга замер на месте. Рука Хамдана нервно сжала мундштук наргиле. Воцарилось гробовое молчание.
