— Мир тебе, владыка! Шейх неторопливо закончил свое бормотание и поднял голову. Узкое, живое, одухотворенное лицо, словно ореолом обрамленное седой бородой. Белоснежная шапочка–такия плотно обтягивает серебро когда–то густых волос. Пристальный взгляд человека, который прожил восемь десятков лет на этом свете и для которого иной мир не является тайной. Взгляд, не потерявший своей остроты и таинственной притягательной силы. И, припав к его руке, Сайд снова вспомнил далекое прошлое: отца, надежды, мечты о неземном — и украдкой смахнул непрошеную слезу.
— И да пребудет с тобою мир и милость Аллаха! Все тот же голос! А какой голос был у отца? Он стал припоминать, но только зрение осталось верным памяти: он видел лицо отца, его шевелящиеся губы, а голос был забыт безвозвратно. А где же твои ученики, о шейх Али Гунеди? Где те, что приходили сюда славить Аллаха? Скрестив ноги, Сайд сел на циновку.
— Сажусь без спроса. Помнится, ты не любил, когда у тебя спрашивали позволения.
Ему показалось, что шейх улыбнулся, хотя бледные губы были по–прежнему неподвижны. Любопытно, вспомнил ли он его?
— Прости, но, кроме твоего дома, у меня нет иного приюта.
Шейх уронил голову на грудь и прошептал:
— Ты говоришь о стенах, но не о сердце. Саид вздохнул: непонятно!
— А я только сегодня вышел из тюрьмы. — Он сказал это подчеркнуто небрежным тоном.
Шейх вопросительно поднял прикрытые веками глаза.
— Из тюрьмы?
— Ну да. Ты не видел меня больше десяти лет. За это время произошли удивительные события. Может быть, ты слышал о них от своих учеников, которые меня знают…
— Я слышу многое и поэтому не слышу почти ничего.
— В общем, я не хочу ничего от тебя скрывать. Поэтому и говорю прямо, что только сегодня вышел из тюрьмы.
Шейх медленно покачал головой и с сожалением произнес:
— Нет, ты не вышел из тюрьмы…
Саид улыбнулся. Все те же слова, из которых каждое имеет свой особый, таинственный смысл. И он сказал:
— Знай, владыка, нет тюрьмы страшнее той, что создана государством.
Шейх пристально поглядел на него своими чистыми глазами и пробормотал:
— Он говорит, что нет тюрьмы страшнее той, что создана государством…
Саид снова улыбнулся. Видно, не понять им друг друга. И все–таки не выдержал:
— А ты меня помнишь? Шейх равнодушно изрек:
— Довольствуйся всегда настоящим…
И хотя Саид был почти уверен, что старик его вспомнил, он не уступал:
— А покойного отца моего, Махрана?
— Да пребудет с ним милость Аллаха…
— Хорошее было время!
— Если можешь, скажи так и о настоящем… — Но…
— Да простит нас Аллах…
— Я говорю, что только сегодня вышел из тюрьмы… Шейх внезапно оживился.
— И когда его посадили на кол, он сказал с улыбкой: «Что посеешь, то и пожнешь».
Отец понимал тебя. Но как же ты должен меня осуждать, если даже твое доброе чувство ко мне оборачивается жестокостью? Ноги сами привели меня в этот мир ладана и душевной тоски, ибо что остается делать тому, кто одинок и у кого нет дома?
— Владыка, — сказал он, — от меня отказалась родная дочь…
— И в деяниях самых малых творений заключена тайна Его, — молвил со вздохом шейх.
— Вот я и сказал себе, — продолжал Саид, — «Если Всевышний сохранил шейха Гунеди на этом свете, я найду дверь его дома открытой».
— Но открылись ли тебе небесные двери? — спокойно возразил шейх.
— Для меня нет места здесь, на земле… родная дочь отказалась от меня…
— Как она схожа с тобой!..
— Почему, владыка?
— Тебе нужен кров, а не Истина.
Саид подпер голову рукой с набухшими венами.
— В минуту тоски отец всегда шел к тебе за помощью, — задумчиво произнес он. — И я подумал…
Не повышая голоса, шейх перебил его:
— Но тебе нужен только кров.
«А может, он меня так и не узнал?» — тревожно мелькнуло в голове. И он сказал:
— Нет, не только. Я хочу, чтобы Всевышний сжалился надо мной…
— И сказала Мариам: «Не стыдно ли тебе просить о жалости того, к кому ты безжалостен сам?» — нараспев протянул шейх.
Пустынную тишину внезапно нарушил рыдающий крик осла, и чей–то противный голос пропел: «Где ты, счастье мое, где удача?» Он вспомнил, как отец однажды поймал его на том, что он мурлыкал «Угадай–ка, угадай!» — и легонько его толкнул: «Разве подобает петь такое, когда мы идем к святому шейху?» Молясь, отец закрывал глаза, раскачивался из стороны в сторону, голосу него хрипел, по лицу струился пот. А ты сидел под чальмой, разглядывал при свете фонаря ряды молящихся, грыз плод домы
