Показались высокие минареты, мечети, проплыла по небу верхушка крепости. Улица влилась в площадь. Под палящими лучами зелень сада кажется особенно яркой. А вот и ветерок, сухой и все–таки живительный, несмотря на зной. Площадь у крепости. Сколько м учительных воспоминаний с ней связано. Как пылает лицо. Надо успокоиться. Надо охладить этот внутренний жар и казаться спокойным, даже добродушным, чтобы как следует сыграть свою роль.
Он перешел через площадь и двинулся к улице Сиккат аль-Имам, где в самом конце, на перекрестке, стоит трехэтажный дом. Так, небольшой визит вежливости. Сейчас они узнают, что он приберег для встречи. Запомни все хорошенько. И эти лавки, и выглядывающие из них головы — перепуганные мыши!
Сзади его окликнули:
— Саид Махран! Какими судьбами?
Он остановился. Окликнувший догнал его, протянул руку. Поздоровались, улыбнулись. Так. Значит, у гадюки нашлись дружки. Терпение. Еще немного, и все прояснится. А ты, Илеш, небось подглядываешь сейчас из–за занавески, как баба.
— Привет, Баяза… А из соседних лавок уже выбегают люди, и все горячее становятся приветствия. И вот он уже окружен толпой. И все приятели его врага, это ясно. И все наперебой орут:
— Слава тебе Господи, цел и невредим…
— Радость–то какая!
— Я же говорил — в День революции выпустят. Он испытующе оглядел их узкими рыжими глазами.
— Премного благодарен… Баяза хлопнул его по плечу.
— Пошли выпьем шербету!
— Потом, на обратном пути… Голос его был спокоен.
— На обратном пути? Один из толпы, задрав голову и глядя на окно третьего этажа, заорал:
— Эй, Илеш!.. Слышишь, Илеш?.. Спустись–ка поздравить Саида Махрана…
Мог бы и не предупреждать, вонючка. Ведь не ночью же я пришел. И знал, что вы меня ждали.
— Так, говоришь, на обратном пути? — снова спросил Баяза.
— Да, кое–какие старые счеты… Баяза нахмурился.
— Это с кем же?
— Ты, может, забыл, что я все–таки отец и что у Илеша моя дочь?
— Верно, но на то есть закон. Он вас и рассудит.
— Лучше договориться по–доброму, — сказал другой. А третий примирительно добавил:
— Как–никак ты ведь только из тюрьмы… Послушался бы совета…
Он почувствовал, как все в нем закипает, но сдержался.
— А я затем и пришел, чтобы поговорить по–доброму… Окно на третьем этаже распахнулось, и из него выглянул Илеш. Запрокинутые головы застыли в напряженном ожидании. Но, прежде чем было произнесено хоть слово, из двери дома вывалился широкоплечий верзила в полосатой галабее и тяжелых ботинках, какие носят в полиции. Саид узнал Хасабаллу, легавого, и прикинулся удивленным:
— Как, и ты здесь? Но ведь я же и вправду пришел, чтобы решить все добром. Стоило ли так беспокоиться?
Легавый подошел к нему и быстро, с профессиональной ловкостью обшарил карманы, пощупал, нет ли чего за пазухой.
— Цыц, ворюга… Зачем пожаловал?
— Пришел договориться насчет дочери…
— С таким, как ты, только и договариваться! — А вот представь себе! Ради дочери…
— В суд обращайся…
— Пойду и в суд, когда ничего не останется…
— Пусти его, — крикнул Илеш сверху. — Пусть войдет!
Всех собери, трус. Ну что ж, посмотрим, надежна ли твоя крепость. Ничего, придет и мой час, и тогда не помогут тебе ни легавый, ни толстые стены.
Вошли в комнату и расселись — кто на диване, кто в креслах. Легавый сел рядом с Саидом, теребя четки. Открыли окна, и в комнату ворвались свет и мухи. На голубом ковре чернели прожженные дыры. На стене большой портрет — Илеш стоит, опираясь на тяжелую трость. А вот и он сам — огромная бочка в просторной галабее, широкое лицо, тяжелый мясистый нос с переломанным хрящом, квадратная челюсть нависла над двойным подбородком, — прикидываясь спокойным, протянул руку.
— Ну поздравляю…
Воцарилось тягостное молчание. Тревожными стали взгляды. Илеш заговорил первым:
— Что было, то быльем поросло. Подумаешь, великое дело! Случаются вещи и похуже. Ну, были друзьями, а потом разошлись… И вообще, в своем позоре каждый виноват сам…
Саид следил за ним горящим взором. Мускулистый, поджарый, он в этот миг походил на тигра, который вот–вот кинется на слона.
— Вот именно, в своем позоре каждый виноват сам… — повторил он.
