Ушел Иван Третий, а Иван Молодой задумался. Значит, не затем приехал государь в Тверь, чтобы уведомить его, что великое княжение у него забрать намерился…
На следующий день государь покинул Тверь, но прежде они долго сидели в трапезной. С ними была и великая княгиня Елена.
Пока Иван Молодой не подошел, Иван Третий все сноху расспрашивал, чем лекарь молодого великого князя лечит.
Вздохнув, промолвил:
- Не оказался бы этот мистро Лион шарлатаном. Ты уж, Еленушка, проследи за Иваном, мне сын здравым нужен. В другой раз приеду и, коли увижу, что нет от лекаря пользы, в пыточную его кину. Как смел он взяться за лечение, не познав суть врачевания?
Появился князь Иван, и государь о другом речь повел:
- Ты, сыне, с тверских княжеств очей не спускай. Они рады Тверь на уделы порвать, да Москвы остерегаются. А ты великий князь Московский, и они твою руку чувствовать должны.
Усмехнулся:
- Поди, думал, зачем я в Тверь приезжал? Не так ли?
Иван Третий пристукнул по столешнице:
- Мы Русь на дыбы подняли, с Новгорода начали, Угличем закончили. На север до великого Студеного океана добрались, казанские татары в силе нашей убедились. Тверь с Москвой сегодня воедино. Не мы Орде ныне дань платим, а их вскоре у себя на паперть поставим… Однако, сыне, западные рубежи меня давно тревожат. Теперь они погрознее, чем Орда. Они и огневым боем оснащены, и выучка у них. Оттого и Москву крепить надобно. Ты, великий князь, на Думе тверским боярам напомни, они в казну государеву дани не донесли, а Кремль, коли помнят, всем миром возводить будем и оружие новое ковать…
Иван Молодой провожал отца до самой кареты, а прощаясь, сказал:
- Боярам тверским слова твои, государь, передам, и исполним все, как велишь.
Смутно на Москве, недобро. Слухи разные гуляли, нередко крамольные. Ивана Третьего ругали, редко кто хвалил. Говорили, Софья-де искусительница, великого князя Ивана Молодого, какой на Угре Ахмата от Москвы отбросил, съела поедом, государя на сына подбила. Эвон, в Тверь упекли! Болезни на него всякие напустила!
А еще поползли речи злобные, подчас таинственные: воевода Щеня привез из вятского похода в железной клетке мятежников, какие на бунт народ подстрекнули. Теперь с них в пыточной допросы снимают…
От пыточной избы народ шарахался. Поговаривали, что самолично видели, как кровавят вятичей и кричат бунтари…
На торгу и у кабаков, где заезжие мужички собирались, разговоры тягостные велись:
- Видать, огнем жгли. Воют!
- Ровно с вепря шкуру сдирали. Истинный Бог, слышал!
- Господи, спаси и сохрани! Страх какой! Усаживаясь по розвальням, крестились.
Еще в Москве говорили, что государь с мужиков шкуры снимал, а бояр вятских привечал, честь им выказал, земли давал, по городам разным поселил. И купцам вятским пошлины умалил, всякие торговые послабления сделал.
Говорили:
- Так то вятичам, не Москве же! С завистью исходили…
А зиме наступал конец. Но она вдруг повернула, студеная, запорошила, завьюжила. Сызнова сизые дымы встали над Москвой столбами.
Мужики, вознамерившиеся скидывать бараньи тулупы, вновь плотнее кутались, бечевками подпоясывались, заячьи треухи поглубже на головы нахлобучивали.
Нищие и юродивые на папертях колели. На великие праздники, и то не всегда, в храмах многолюдно.
Редко какие бояре московские на Думу пешком хаживали, все больше в колымагах ездили. Тот же, какой улицей идет, бороду распушит, лик красный, ровно баню накануне принял. Встречные боярину кланяются, дорогу уступают.
Иногда проскрипит санный полоз, возок проедет, карета потянется. А то прорысят в Кремль ратники или дворяне оружные или из Кремля выедут.
С той стороны Москвы-реки с Балчуга тянуло духом сыромятным или едко разило от чанов дубильных, кожевники вычиняли кожи. А от слободы кузнечной окалиной доставало, и молоты стучали…
Чем ближе к Лубянке или Охотному ряду, тем шумней и людней становилась Москва.
Из Кремля выехали верхом рынды, за ними цугом государева карета на санном полозе, а следом дворяне скачут. Рынды орут голосисто:
- Берегись!
И пугают народ:
- Сторонись!
На углах будочники ставили рогатки. Завидев карету государя, открывали проезд.
