За Земляным валом, за городом свернула карета в Александровскую слободу. Небо затягивало тучами. Срывался первый снег. Сидевший в карете рядом с Иваном Третьим князь Холмский сказал, поглядев в оконце:
- Как бы непогода не разгулялась.
Великий князь не ответил, но погодя промолвил:
- Ивану Молодому, когда поправится, княжить в Новгороде Великом надлежит. Ныне западные рубежи меня тревожат. Там у Московской Руси главные недруги. Погрозней, чем ордынцы. Что Литва и ляхи, а с ними немцы.
Холмский согласился, только подумал, что хвори слишком одолели великого князя Ивана Молодого в последний год.
Иван Третий, как бы продолжая прежний разговор, говорил:
- Сказывал я великому князю Ивану, не страшны нам ни немцы, ни ляхи с Литвой и мы упускать своего не намерены. То, что у нас украли в недобрые времена, как только окрепнем, забирать станем. Силой на силу пойдем.
Повернулся к Холмскому, спросил:
- Как мыслишь, откуда начнем?
Князь Даниил пожал плечами. Иван Третий бороду почесал, хмыкнул:
- Жизнь покажет. Одно знаю: со Смоленска либо с Казани. Ужели нам достаточно того, что Мухаммеда на ханство посадили? Нет, нам Казань нужна, как город русский. А по какому праву в Смоленске ляшский воевода сидит? Там нашему, московскому, место!
Холмский речь на иное перевел:
- А помнишь, государь, как однажды на торгу иеромонаха кнутами секли?
- За ересь?
Иван Третий нахмурился.
- Истинно, государь. Сказывают, тот иеромонах в пустынь подался.
- Бог с ним, пусть грехи отмаливает. Одно скажу, Даниил: всех нас в ереси жидовствующих уличить можно, да не все казни достойны.
Москва пробудилась, и розовым светом залило заснеженные улицы. Ярким бликом выползло солнце и замерло. Ожил город.
И как-то враз захлопали, застучали калитки, потянулся народ на торговую площадь. На ходу перебрасывались словами:
- Воров сечь будут!
- Ой ли?
- Бунтовщиков вятских.
- А сколь их?
- Троих, говорят. Может, и боле, да кто в пыточной выдюжит!
Шли мимо усеянных вороньими гнездами ветел. Неистово каркало воронье, взвивалось и летало, кружась, тучами.
- Проклятая птица, кровь чует!
- Будет им пожива!
На торгу грудились и снова расходились, сбивались в кучки, с любопытством и страхом поглядывали на помост и на виселицы.
Ждали телегу с преступниками. Переговаривались:
- Знатно вятичей потчевать будут!
- Чтоб другим неповадно было смуту заводить!
- Они тоже, поди, люди…
- Везут! Везут!
И задвигался, засуетился народ при виде телеги, сопровождаемой ратниками и палачом с помощниками.
Три окровавленных, заросших мужика стояли на телеге, закованные в цепи, озирались затравленно.
Палач в одной красной рубахе до колен, задрав бороду, скалился:
- Ну-тка, кого батогом попотчевать?
И звонко стрелял сыромятным кнутом толщиной в руку.
Толпа ахала. Кто-то вскрикнул:
- Напился палач кровушки, ровно пиявица!
- Но-но, не озоруй, ино в Разбойный приказ сволокут!
Замерла площадь, а помощники палача уже стаскивали преступников, на помост волокли, цепи снимали. Лихо сек палач, с оттягом, кровь из-под кнута брызгала на помост. А когда катовать закончил, всех троих под виселицы подтащили, скамьи из-под них вышибли…
Управился палач, на люд поглядел озорно, выкрикнул громко:
- Повеселились люди, и довольно! Не смей противу великого князя восставать!
Три дня висели вятские мужики на московском торгу. Три дня кружилось, каркая, воронье над казненными. Стражники устали отгонять от виселиц назойливых птиц.
Легко ступая по мягким половицам перехода тверского дворца, Елена величаво несла свое молодое тело.
В летнике, по-девичьи простоволосая, темные волосы по крутым плечам рассыпались, она шла уверенно, властно. Знала, если кого из слуг встретит, кто ей что скажет? У дверей княжеской опочивальни дежурит верный друг князя Санька, Александр Гаврилыч, тот не раз видел ее полуодетой. Елена своей красоты не стыдилась.
Сейчас она торопилась к великому князю не для того, чтобы сказать ему о своей любви. Об этом он уже слышал не раз…
Она думала, как давно это было, а будто вчера привезли ее в Москву, и она впервые увидела своего суженого, молодого, высокого князя, голова в кудрях, а борода едва пробивалась.
