раз об обратном. Христианство, появившееся в рабовладельческом мире,
продолжает жить при всех последующих формациях. Ислам, возникший в условиях
распада родового строя, стал религией многих стран с различным хозяйственным
и социальным укладом. В капиталистической же Японии до сих пор господствует
языческий шинтоизм, а религию Вед народы Индостана исповедуют вот уже четыре
тысячи лет.
Нечто подобное происходит и в искусстве. Например, то, что египетские
портреты и "Илиада" были созданы в условиях совершенно иного "базиса", не
мешает нам воспринимать их непреходящую красоту и восхищаться ею.
Точно так же проблемы бессмертия, смысла жизни, отношения человека к
Богу, волновавшие людей за тысячи лет до нас, остаются всегда жгучими и
современными. Библейская Книга Иова, индийская Бхагавад-Гита или философия
Платона находят живой отклик в XX столетии.
Материализм не может не считаться со всеми этими фактами и вынужден
подчеркивать сложность соотношения между надстройкой и экономикой. Однако
именно последней он неизменно приписывает примат. "Раз возникнув, -
утверждает Энгельс, - религия всегда сохраняет известный запас
представлений, унаследованных от прежних времен, так как во всех областях
идеологии традиция является великой консервативной силой. Но изменения,
происходящие в этом запасе представлений, определяются классовыми,
следовательно, экономическими отношениями"\12\. Иными словами, возникают
верования на почве "базиса", сохраняются традицией и меняются тоже под
влиянием "базиса". Но конкретная история религии опрокидывает эту схему.
Наиболее яркие харизматические явления духовности отнюдь не легко увязать с
экономикой, а в отношении традиции они чаще всего открыто оппозиционны. Это
достаточно ясно видно на примере буддизма, христианства и ислама. Учение
Будды, Евангелие и Коран во многом порвали с общепринятыми верованиями, но
это вовсе не означает, что их новизна была обусловлена изменениями в
хозяйственных отношениях.
x x x
Будучи связана с определенной исторической, географической и этнической
средой, религия всегда чем-то возвышается над ней. Этим объясняется та
поразительная духовная общность, которая нередко возникает у народов,
разделенных психологическими, расовыми и историческими барьерами (пример
тому - сходство иудейских и кальвинистских общин). И наоборот - два народа
могут составлять расовое, экономическое, историческое и географическое
единство, а по своему религиозному сознанию существенно различаться.
"Мы видим, - пишет английский философ истории Кристофер Даусон, - целые
народы, переходящие от одной культуры к другой без существенного изменения
условий жизни, а на примере ислама мы видим обновление жизни силами,
зародившимися на бесплодной почве Аравии и изменившими всю жизнь и
социальный строй славянских горцев Боснии, малайских пиратов Ост-Индии,
высокоцивилизованных народов Персии и Северной Индии и диких негритянских
племен Африки. Главные барьеры между народами - не расовые, языковые или
географические, но различие духа: эллины и варвары, иудеи и неиудеи,
мусульмане и индусы, христиане и язычники. Во всех этих случаях существуют
разные концепции действительности, разная мораль и эстетические нормы,
словом, разный внутренний мир. В основе каждой цивилизации лежат два
духовных фактора: исторически сложившаяся общность мысли и действия и
внезапное озарение пророка или мыслителя. Опыт Магомета в пещере горы Гира,
когда он увидел, что человеческая жизнь кратка и ничтожна, как трепет
комариного крыла, в сравнении с величием и мощью Божественного Единства,
изменил жизнь огромной части человечества. Ибо народ, который трижды в день
слышит голос муэдзина, провозглащающего единственность Бога, не может
смотреть на мир теми же глазами, что и индуист, который обожествляет жизнь
природы в ее бесчисленных формах и смотрит на Вселенную как на проявление
