Нам надо было многое обсудить – вещи, о которых редко говоришь со своей женой: в двадцать четыре-то года!
– Я надеюсь, ты будешь сильным, как настоящий хоккеист, – говорила она.
– Буду, буду, – отвечал я, спрашивая себя, чувствует ли всегда и все понимающая Дженни, что великий хоккеист ужасно испуган.
– Это ради Фила, – продолжала она. – Ему придется хуже всего. Ты-то хотя бы останешься веселым вдовцом.
– Я не буду веселым, – перебил я.
– Нет, будешь, черт возьми! Я хочу, чтобы ты был веселым, о’кей?
– О’кей.
– Ну вот и хорошо.
Роковой момент случился через месяц после этого разговора. Мы едва успели пообедать. (Дженни настояла на том, что готовить будет по-прежнему сама. Правда, я в конце концов убедил ее разрешить мне убирать со стола, хотя она с пеной у рта доказывала мне, что это не «мужское дело».) Я возился с посудой, а Дженни играла Шопена на рояле. Вдруг музыка прервалась, и я сразу же заглянул в гостиную.
– Ты в порядке, Дженни? – спросил я. Я, конечно, имел в виду – насколько все может быть в порядке с таким диагнозом. Она ответила вопросом на вопрос.
– У тебя хватит денег на такси?
– Конечно! – воскликнул я. – Куда бы ты хотела поехать?
– Ну, скажем, в больницу.
В суматохе поспешных сборов я внезапно понял – вот и все. Дженни ведь больше никогда не вернется. Она сидела в кресле, а я бросал в сумку какие-то вещи. О чем она сейчас думала? Оглядывала дом? Хотела запомнить все в последний раз?
Ничего. Она сидела неподвижно, устремив взгляд в пустоту.
– Эй, – окликнул я. – Ты хочешь взять с собой что-нибудь особенное?
– А! Что? – Дженни рассеянно покачала головой. Потом, словно вспомнив, добавила: – Тебя.
Поймать такси в этот час было нелегко – все спешили по делам, а на Бродвее начинались представления. Швейцар изо всех сил дул в свой свисток и размахивал руками, как сумасшедший хоккейный судья. Дженни стояла, прислонившись ко мне, и я втайне надеялся, что такси не приедет и она навсегда останется стоять, прислонившись ко мне. Но такси все же появилось. Водитель – нам повезло – оказался весельчаком. Услышав, что нам надо в госпиталь Маунт-Синай и что за быструю доставку я плачу двойной тариф, он начал свою программу.
– Спокойно, ребята, вы в надежных руках! Мы с аистом занимаемся этим делом уже много лет.
Дженни сидела, прижавшись ко мне. Я целовал ее волосы.
– Это у вас первый? – спросил наш веселый таксист.
Дженни почувствовала, что я готов взорваться, и прошептала:
– Не надо, Оливер. Он ведь хочет как лучше.
И тогда я подыграл:
– Да, старик. Это у нас первый, и моя жена чувствует себя не очень, так что давай разок-другой проскочим на красный, ладно?
Он домчал нас до больницы быстрее ветра. И действительно сделал все в лучшем виде: выскочил из машины и открыл дверцу Дженни – как полагается. Уезжая, он пожелал нам счастья и удачи. Моя жена поблагодарила его.
…Дженни нетвердо стояла на ногах, и я хотел ее понести, но она запротестовала: «Через этот порог не надо!» Мы вошли в приемный покой, где пришлось выстрадать нудную процедуру регистрации.
– У вас есть медицинская страховка?
– Нет.
(Кто думал о такой ерунде? Мы были слишком заняты покупкой посуды.)
Конечно, приезд Дженни не был неожиданностью. Его предвидели, и новую пациентку сразу же взял под наблюдение доктор Бернард Аккерман, оказавшийся, как и предсказывала Дженни, славным малым – даром что из Йельского университета.
– Лейкоциты и тромбоциты – вот наше лечение, – сказал он. – Они ей сейчас нужнее всего. В антиметаболитах пока необходимости нет.
– Можно по-человечески, доктор? – ни черта не понял я.
– Сейчас нужно замедлить распад клеток, – объяснил он. – Но я уже говорил Дженнифер, что при этом возможны побочные эффекты.
– Послушайте, доктор, – стал втолковывать я, хотя он наверняка все и сам прекрасно понимал. – Пусть Дженни сама решает. Что она скажет, то и делайте. И сделайте все возможное, чтобы ей не было больно.
– Не беспокойтесь, мы обо всем позаботимся.
– И неважно, сколько это будет стоить. – Я, кажется, повысил голос.
– Лечение может продлиться несколько недель, а может, даже месяцев, – сказал он.
