— Только бы не отсырело, только бы занялось... — прошептал Надёжа, оглядываясь по сторонам. — Боги небесные, подайте малую толику огня!..
С замирающим сердцем ударил железкой по кремню. И от первой же искры трут затлел, задымился.
Надёжа вздул огонёк, тщательно пряча его до поры под влажным плащом, но вскоре пламя разгорелось, перекинулось на сухую траву, и покатился по степи огненный вал.
От берега послышались всполошённые крики степняков, бросившихся на выручку своего стана.
А Надёжа ужом пополз к речному откосу, понимая, что если заметят его степняки, пощады от них не дождёшься — с живого кожу снимут...
* * *
Над Русской рекой, над полноводным Славутичем, занимался тоскливый серый рассвет.
Все три лодьи, привязанные к якорям, болтались на стремнине, подальше от опасных берегов.
Горестно оглядывал Надёжа своих сотоварищей и многих недосчитывался.
— Может, прямо сейчас нам попытаться прорваться наверх? — спросил Надёжа лодейников. — Может, боги будут к нам милостивы...
— Надо идти к берегу, проводить души мёртвых, как полагается, — глухо вымолвил Арпил, словно заметив минутное колебание Надёжи. — Не по-людски оставлять их тела воронью...
— Выбирай якоря! — скомандовал Надёжа. — Навались на вёсла!.. К берегу!
Вёсла ударили вразнобой — гребцов было мало, да и те, что остались, порой скрежетали зубами от боли — редкий лодейник уберёгся от вражеской стрелы.
— Одну лодью отдадим мёртвым, — решил Надёжа.
Обе гречанки испуганно следили за приготовлениями лодейников, словно боялись, что их самих принесут в жертву.
Надёжа не мог винить их в несчастьях, обрушившихся на боярские лодьи, хотя и предполагал, что славянским богам вряд ли пришлись по нраву черноглазые чужестранки.
От чёрного глаза много горя бывает... Боги могут разгневаться и наслать на весь род такие бедствия, по сравнению с которыми нападение степняков покажется забавой...
Едва лодьи пристали к берегу, Надёжа выставил дозоры на речной круче, но при дневном свете степняки не решились приблизиться к месту стоянки боярского каравана.
Одну лодью вытащили на песок, в неё сложили тела погибших, их оружие, их долю общей добычи — шелка и благовония, золото и серебро.
Лодейники в угрюмом молчании таскали сушняк, обкладывали им обречённый корабль.
Затем сородичи собрались вокруг лодьи, запричитали, завыли, оплакивая погибших.
Надёжа вздул огонь, поднёс факел к просмолённому борту лодьи.
Затрещал огонь, взметнулся в серое небо, в дымном шлейфе унося с собой в обиталище богов и души убитых соратников.
— Отходим! — прокричал Надёжа, когда на месте сгоревшей лодьи осталась лишь куча тлеющих углей. — Оружия с себя не снимать!..
* * *
Очнулся Могута в плетёной клетке, где сидел, скорчившись в три погибели. Сквозь узкую щёлку видел вокруг бескрайнюю рыжую степь, диких кочевников, одетых в звериные шкуры.
Вечером стали биваком, сунули Могуте в клетку горелую лепёшку. На боярской усадьбе от такой еды последний пёс отвернул бы морду, а тут выбирать не приходилось.
Сгрыз Могута лепёшку и ещё попросил.
— Ты слышишь ли меня?! Хлеба дай!.. — потребовал Могута.
Желтозубый степняк сквозь дырку подал ему тыкву-горлянку, наполовину наполненную водой. А другую лепёшку пожалел, так и не дал.
— Да ты позови кого-нибудь, кто по-нашему разумеет! — отчаянно говорил Могута. — За меня знатный выкуп дадут! Я же боярин!.. А ты меня чёрствой лепёшкой кормишь...
С рассветом степняки снова двинулись в путь и скакали без остановки до самого вечера. Прискакали в большое стойбище.
Из клетки Могуту выпустили, но столкнули в глубокую яму, где до него, судя по засохшим нечистотам, перебывало уже много таких же несчастных...
И потекли однообразные дни плена.
В один из дней в яму к Могуте столкнули высокого худого грека, одетого в чёрную монашескую одежду.
— Мир тебе, узник! — обратился вновь прибывший к Могуте.
— Здоров будь... — ответил боярин, разглядывая грека.
Странным был товарищ по несчастью — избит так, что живого места на лице нет, а глаза сияют.
— Чему радуешься? — спросил его Могута.
— Господь посылает испытания, и нам подобает выдерживать их с честью. Спасителю на кресте было труднее!..
