– Но, заплатив за свой проезд, он, скорее всего, вправе решать, как ему жить и где столоваться.
– Но не за капитанским же столом!
– Все не так просто.
– Нет, – говорила норвежка, – я ничего не подписывала. Это английское дело. Я знаю одно, что он фашист. Я слышала, как он ругал демократию. Во времена Квислинга у нас тоже было несколько таких людей. Мы знали, как с ними надо поступать. Но в ваши английские вопросы я не вмешиваюсь.
– У меня есть довоенная фотография, где он в черной рубашке участвует в сборище в Альберт-холле.
– Это может пригодиться.
– Он с ними во всю путался. Сидеть бы ему за решеткой, не подайся он в армию. Показал он себя! там, конечно, не с лучшей стороны?
– С худшей. В Каире пришлось замять скандал, когда застрелился его начальник бригадной разведки.
– Шантаж?
– Это бы еще ничего.
– Я вижу на нем гвардейский галстук.
– На нем всякий галстук можно увидеть.
– Например, питомцев Итона.
– Он был в Итоне?
– Говорит, что был, – сказал Главер.
– Не верьте. Обычная школа-интернат, от звонка до звонка.
– А в Оксфорде?
– Тоже не был. Все, что он рассказывает о своей прежней жизни, ложь. Еще год-другой назад его имени никто не слыхал. Во время войны много негодяев пошло в гору…
– …Не скажу, что он коммунист с партбилетом в кармане, но он, конечно, якшается с ними.
– Как большинство евреев.
– Вот именно. Возьмите «пропавших дипломатов» – все были его друзья.
– Он маловато знает для того, чтобы русские заинтересовались им и взяли к себе в Москву.
– Даже русским не нужен Пинфолд.
Самый же любопытный разговор в то утро вели миссис Коксон и миссис Бенсон. Как обычно, они сидели на терраске палубного бара, каждая со своим стаканом, и говорили по-французски, чисто и бегло, как показалось мистеру Пинфолду, нетвердому в этом языке. Миссис Коксон сказала: – Се monsieur Pinfold essaýe tojours de pénétrer chez moi, et il a essayé de se faire présenter à moi par plusieurs de mes amis. Naturellement j'ai refusé.
– Connaisser – vous un seui de ses amis? II me semble qu'il a des relations tres ordinaires.
– On peut toujours se tromper dans Ie premier temps sur une relation etrangere. On a fini par s'apercevoir à Paris qu'il n'est pas de notre société [15]…
Все подстроено, решил мистер Пинфолд. В здравом уме люди так себя не ведут.
Когда мистер Пинфолд был новоиспеченным членом Беллами, там в углу лестницы целыми днями сидел некий старик-граф в диковинной жесткой шляпе и громко разговаривал с самим собой. Тема у него была одна: проходившие мимо соклубники. Иногда он дремал, а в продолжительные часы бодрствования вел как бы радиорепортаж: «Какой у парня большой подбородок; страховидный малый. Откуда он взялся? Кто его пустил?… Эй, ноги поднимай лучше. Протрешь все ковры… Молодой Крамбо. Тумба ходячая. Не ест, не пьет, а причина – пустой кошелек. С тощего кошелька как раз и разносит… Старик Нельсворт, бедняга. Мать была шлюха и жена такая же. Теперь, говорят, и дочь туда же…»
В широкотерпимой атмосфере Беллами к этому чудаку благоволили.
Он уже много лет как умер.
Немыслимое дело, думал мистер Пинфолд, чтобы всех пассажиров «Калибана» в одночасье поразил такой же недуг. Все эти пересуды рассчитаны на то, чтобы их услышали. Все это подстроено. Это ничто иное, как хитроумный генеральский план, сменивший подростковое буйство их семени.
Лет двадцать пять назад, если не больше, мистер Пинфолд хаживал по сердечным делам в один дом, битком набитый острыми колючими девицами, со своим собственным жаргоном и своими собственными развлечениями. Одним из этих развлечений была школьная шалость, после усовершенствований допущенная в гостиную. Когда среди них оказывался незнакомый человек, они все, придя в соответствующее настроение, показывали ему или ей язык; то есть не все, конечно, а те, которые стояли за спиной. Когда тот поворачивал голову, языки убирались, и тогда их показывала другая группа. Девицы толково поддерживали беседу. Они отменно владели собой. Они никогда не прыскали со смеху. Разговаривая с незнакомцем, они были сама нега. Смысл был в том, чтобы он застал кого-нибудь из них кажущей ему язык. Зрелище было комическое – крутится голова, мелькают малиновые жала, улыбки сменяет гримаса, и скоро наигранность беседы рождала тревогу даже у самого толстокожего гостя, вынуждая его бросить взгляд на пуговицы брюк, поглядеться в зеркало – нет ли какого изъяна в наружности.
