— Не беда, — сказала Королева и так же, как Влемк, пожала плечами.
Кабатчица будто невзначай прикрыла свою безобразную родинку рукой и еще раз взглянула на художника, но тот сделал вид, что не заметил ее взгляда; наконец она неохотно отошла от стола и занялась своим делом.
— Привет, — сказал человек с соломенной шевелюрой и криво усмехнулся. Зубы у него были черные и неровные, как надгробные камни на старом-престаром кладбище.
Она кивнула и покосилась на его потертый рукав с заплатой на локте, слишком близко придвинувшийся к ее руке.
— Я — поэт, — объявил человек. Он откинул голову назад, склонил ее немного набок и помолчал, давая возможность Королеве осознать эту новость.
— Это славно, — сказала она и взглянула на Влемка. Тот разглядывал шкатулки. Она последовала его примеру.
— В наш подлый век поэтов не ценят, — сказал поэт.
Она отозвалась на его слова ни к чему не обязывающим кивком головы и придвинула свечу, чтобы получше осветить шкатулки. Поэт наклонился вперед и тоже стал смотреть. Королева сдвинула брови и наморщила лоб, стараясь не обращать на него внимания.
Казалось, заговорить могут, если захотят, все эти портреты — даже те из них, которые написаны самой небрежной рукой, как будто с отвращением. О чем он думал, когда писал их? — задавалась она все тем же вопросом. И как он может вот так спокойно сидеть, держа двумя пальцами ножку бокала, почти не удостаивая ее взглядом, и, кажется, даже начинает скучать? Она немного отстранилась от поэта, метнула взгляд сначала на него, потом снова на Влемка. Здесь, в кабаке, при свечах, от света которых его седеющие волосы отливали только что выкованным железом, он уже не представлялся ей обычным ремесленником. Рядом с поэтом его лицо казалось высеченным из цельной мраморной глыбы. «Я пришла просить тебя снять проклятие», — хотела было сказать она и тут же опустила голову; чтобы вытеснить из памяти образ отца, решительно сказала себе: «Это бессмысленно».
Поэт произнес:
— Ваши глаза похожи на свернувшиеся сливки. Вас это оскорбляет?
Она посмотрела на него так, как смотрят на любопытное насекомое.
Поэт закатил глаза и замахал рукой.
Теперь он живо напомнил ей отца, и у нее замерло сердце. Она испуганно посмотрела на Влемка, взывая о помощи, но Влемк сидел с закрытыми глазами, бесконечно терпеливый, предоставив обоих — и Королеву, и поэта — праху времени. И вдруг ее бросило в дрожь, и тут Влемк открыл глаза. Он посмотрел на поэта так невозмутимо, что для нее весь мир перевернулся. Да, она должна научиться быть такой, как Влемк-живописец. Научиться с полным равнодушием отвергать шутовство простых смертных! Жить во имя бессмертия! Теперь она поняла, что ошибалась. Он не сдался, не сник. Нет, просто к концу жизни он пренебрег даже гневом и презрением, даже жаждой Истины, которую испытывал в молодости. Не просто замолчал, а пошел дальше: разыгрывая чудовищную комедию, он писал с дьявольским мастерством всякий вздор — все эти пейзажи, всех этих животных, — все то, за что цепляется погибающее человечество.
В то же мгновение Влемк подался вперед, поднял как бы в знак предостережения указательный палец и сурово покачал головой. Угадал ли он ее мысли? Конечно, угадал. Он знает ее, как не знал еще никто, знает каждую нервную судорогу ее лица, каждое подергивание губ.
Шкатулки поблескивали в колеблющемся свете свеч — холодная, безучастная коллекция ужасов: чудовищные гримасы, выпученные глаза; десять бесстыдных масок разврата. И ее внезапно осенило: дело не в том, что одному из этих портретов суждено донести правду, — они все правдивы. И вовсе не потому, что он любит ее или ненавидит. Для него она — всего-навсего особь, нечто вроде крысы, которую изучает биолог, держа в обтянутой перчаткой руке. Подобным же образом Влемк мог бы поступить в отношении поэта, да и она поступила бы так же, если бы обладала его искусством. Таков этот мир, сказал он. И хватит о нем! И художник вновь обратился к прелестным садам, где растут веселые, точно крокусы, травы, где насекомые вроде горгулий на здании церкви, и они пожирают кого-то, и их самих пожирают. Таков этот мир, дети мои, мои усатые принцы и застенчиво улыбающиеся дамы. Влемк снова закрыл глаза, предоставив все живое праху времени. При мне он ни разу не упомянул тебя, сказала говорящая картина. Даже когда Влемк часами писал ее, он думал о ней не больше, чем думает биолог о лягушке, которую живьем разрезает на части. Это же Искусство. Вершина горы. Шкатулки вытеснили из памяти Королевы лицо ее умирающего отца.
