Они остановились на ночь в шестидесяти милях от Сент-Луиса в мотеле «Рамада инн», новой бетонной коробке, засунутой в рану черной земли, где еще совсем недавно была ферма. Мартин заснул, а Джоан села в постели, ожидая, когда начнет действовать димедрол. На гладком, как зеркало, ореховом туалетном столике лежала рукопись Мартина «Справедливость у Гомера и ложь по законам искусства». Хотя он уже выступал с этим докладом, текст снова пестрел поправками. Его нужно было еще «доработать», сказал он, потом, отчаявшись, отложил рукопись в сторону и, поцеловав ее, как обычно, в щеку, лег спать. Он, конечно, вставит этот опус в какую-то книгу или напишет на эту тему роман или рассказ. Он без конца совершенствует свои творения, подобно богу бабушки Фрэзьер, с холодными, как лед, глазами и сурово сжатым ртом, или подобно богу, не имеющему снисхождения. Мелькнуло воспоминание — нью-йоркский доктор, который понес какую-то чепуху о «необходимости прибегнуть к помощи психиатрии и волшебной силе молитвы»; она усилием воли отбросила эту мысль. Потянувшись к рукописи Мартина, двумя пальцами придвинула ее к себе и взглянула на первые строки. «В Древней Греции», — писал он. Дальше шло что-то непонятное, вероятно, по-гречески.
С минуту она смотрела на его почерк — причудливый, эксцентричный, знакомый, как ее собственный, только еще более дорогой (здесь было все пережитое — поженились они в девятнадцать лет и прожили в браке более половины своей жизни), и поймала себя на том, что думает (почему, непонятно) о чердаке бабушки Фрэзьер, суровой баптистки-южанки. За опутанными паутиной стропилами торчали пачки старых номеров «Христианского вестника», газеты, в которой было множество картинок с ангелами. Там же стояли рамки для фотографий в дубовых листочках, заплесневелые, как старый хлеб, чуть дальше — приземистый сосновый кухонный шкаф с разбитыми стеклянными ручками и перевязанные кипы хрупких от старости, в мелких коричневых пятнах, как руки бабушки, нот. В дальнем углу чердака стоял сундук с одеждой — пыльно-черной и серой, как у конфедератов, — так, по крайней мере, казалось Джоан. Семейные предания гласили, что страшные предвидения бабушки Фрэзьер сбывались. Ее брат Фрэнк, двоюродный дедушка Джоан Оррик, стоял на крыльце своей хижины возле реки, когда с ревом тысячи поездов налетел торнадо, и дедушка Фрэнк пальнул в него из дробовика.
Той хижины давным-давно нет, как нет и дома бабушки Фрэзьер, и самой бабушки, и столь любимого Мартином Гомера. Двумя пальцами Джоан нащупала пульс на шее, посмотрела на часы, — нормальный. И все же она чувствовала себя усталой и измученной. Не от вина же, которое они выпили за обедом, но и не от таблеток. Она отодвинула листки рукописи, тихонечко встала, обошла широкую кровать, на которой спокойно спал ее муж. Он лежал неподвижно, словно мраморный, широкая, в родинках, спина и плечи обнажены — так он спал всегда, и зимой и летом, и только дыхание выдавало в нем жизнь. «Как же он поседел», — с удивлением отметила Джоан. За окном была пыльная стоянка автомашин, залитая мертвенным, холодным светом от фонарей, спрятанных в кленах, до которых еще не добрались бульдозеры. Она поскорей отвернулась от окна в безлично чистую гостиничную комнату.
Осторожно, чтобы не разбудить Мартина, снова забралась в постель и полежала с открытыми глазами, которые незнакомому с ней человеку — она это знала — могли показаться такими же холодными и равнодушными, как у ее бабушки Фрэзьер. Положив правую, без колец, руку на руку Мартина, она прижалась губами к его плечу и, уже совсем засыпая, подумала, что рано или поздно каждый, конечно, узнает свое будущее.
Несколько лет назад в нашем городе жил профессор Альфред Клингман, большой любитель музыки. Он изучал германскую филологию или что-то в этом роде — по крайней мере до ухода в отставку, — но о специальности своей никогда не разговаривал, так же как и никто никогда не пытался заговорить с ним ни о чем, кроме музыки, ну разве что о погоде. За много лет до того, о чем я хочу рассказать, он потерял жену и с тех пор жил совсем один в запущенной городской квартире, и не было возле него ни кошек, ни собак, ни цветов, ни даже часов. Кроме тех вечеров, когда бывал в концертах, он никуда не выходил, целыми днями сидел дома и слушал по радио симфоническую музыку, а по субботам после обеда — оперу. Одиночество сделало его странноватым, несомненно, он и сам это чувствовал, потому что был совсем не глуп. Глядя на него, можно было подумать, что живет он один из боязни кого-нибудь обидеть. Казалось, что и рядом с болонкой он не чувствовал себя равным. Он ходил втянув голову в плечи, выставив вперед налитое кровью лицо, беспокойно улыбаясь и робко кланяясь всем подряд, даже кошкам, а порою и уличным фонарям.
