— А что вы вдвоем-то сделаете? — рассудительно сказал Радаев. — Тогда и я — с вами.
Сережка подошел к воде, чтобы подтащить лодку к берегу, нагнулся, доставая железную цепочку на корме, — и вдруг, взглянув себе на ноги, ахнул:
— Мать честная! ба-а-тюшки! да я ж в новых ботинках?!
— Где в новых? — не понял Сенцов.
— Да вот, гляди, — и сердито счищал проволокой налипшую грязь.
Рыжая вязкая глина с песком изъела весь нежный глубокий глянец, черный атласный хром сделался седым и жестким. Ни рубчатого рантика, ни затейливого рисунка на носках не было видно.
— Петьк, — сказал он безнадежно и жалостно, — ты же мастер!.. чего теперь делать-то с ними?
— Какой я мастер! — Радаев подошел, присел на корточки, чтобы посмотреть, и потом, пощупав кожу руками, посоветовал: — А вот вернемся домой — вымой их чище, коровьим маслом смажь, а когда просохнут, гуталином почисти раза два-три…
— Ну, — повеселел Сережка. — А свой вид иметь будут?
— Никогда сроду… Ну все-таки блеск появится.
Они сели в лодку; вода в ней доходила им до щиколоток и была холодная, как из родника, — но отчерпывать было некогда и нечем.
— Вы только к берегу его не пускайте, и на мель чтобы не сел, — пускай плывет по стрежню, а я распоряжусь с буксиром, — сказал Колыванов.
Настя и двое рабочих уже несли к ним с баржи толстый витой канат, едва удерживая его в руках.
Она подошла потом к самой воде, изнуренная, с впалыми глазами, с серыми пятнами на щеках, промокшая до последней нитки, глядела на отъезжающих храбрецов и в напутствие им сказала только:
— Хорошенько там… осторожнее: волны-то вон какие…
Дул низовой свирепый ветер, и мутная река кипела желтой пеной.
Харитонушка едва волочил ноги, — так устал он за эту ночь, но всю дорогу, вплоть до землянки, пилил Мартына за нераденье к работе.
— Никак я в толк не возьму: откуда в тебе столько лени нагрохано?.. не проворотишь!.. Большое добро погибает, а тебе хоть бы что!.. Ты напрямки мне скажи: почему у тебя, ежели ты мужик трудящий, такая душа холодная?
— А что мне, — плакать, что ли, прикажешь?.. или уру кричать? Ночью под дождем рекорд не поставишь… Нынче — авария, завтра — прорыв. Хоть бы кормили получше, а то… Надолго ли этак хватит меня! Тянешься, тянешься к доске Почета, да, пожалуй, и на лавке растянешься… Кому раньше сроку умирать охота?.. Девчонке вон обломали ноги, — кто теперь замуж возьмет? Башку легко оторвать, да не легко приладить… А у меня — дети. Дынников или Колыванов на свое иждивение не возьмут.
— Да что ты все за детей прячешься? — свирепел Харитонушка. — У всякого человека должны быть дети… А вот за такое «усердие» и дети не похвалят, ежели они с понятием… Или детки в отца пошли?.. Сорока от сороки в перо родится.
— Ну у тебя хороши!
— Да!.. слава богу, таких бы всякому… Могу похвалиться, — с жаром сказал старик. — О чем ни заговори с тобой — кажинную лекцию к харчам сведет. Макар Подшибихин на деньгах помешался, а ты — на харчах. Дома-то чего за щеку клал: свинину с маслом, что ли?..
— Дом с заводом равнять нельзя: там всякий кусок на учете, всякая копейка — к месту ляжет, а здесь большие тыщи на ветер летят.
— Сосчитал уж?.. Мудрен ты на вольном свете, горазд в казенном кармане считать, а невдомек, что время наше — большой подъемности, машинный век… Привычки-то заводы строить допреже не было ведь. Ну и понятно, иной раз ошибка случается, или не хватит чего. Не всякая вина виновата. Погляди на себя — и делай, как народу лучше, — увещевал и стыдил Харитонушка. — Вот пройдет годка два, — и все у нас будет укладисто… А карты брось.
— Заладила сорока Якова, — насильно позевнув, сказал Мокроусов, чтобы на том и кончить.
Так, перекоряясь, они подошли к землянке.
Иван спал крепко, и Харитонушке пришлось постучать в дверь землянки два раза.
Отогревшись чаем и немного отдохнув, старик опять собирался на работу: часы Ивана показывали восемь с половиной.
— Собирайся, — сказал Харитонушка, — доспим ночью. Днем-то полегче всякое дело катится.
— Я свое отработал, — неразборчиво пробормотал Мокроусов спросонья. — И спина и ноги ноют.
— Ничего, разомнешься. Вставай, тебя люди ждут.
