— Больно? — Спрашивал он тоскливо, не зная, чем помочь. — А ты попробуй, пройдись.
Она осторожно привстала, повисая на его руке, но лишь коснулась пола, как опять со стоном повалилась на ступени.
На берегу меж кустов зажглись два желтых, пугающе огромных глаза, и раздался длинный гудок сирены. Варвара привела на палубу людей в белых халатах, подняли пострадавшую, на носилках понесли по сходням на берег.
Сенцов, пошатываясь, угрюмо брел за ними следом. Галкины стоны, нещадный ливень, деревянный гул катящихся бочек по палубе, равнодушие людей и свое собственное бессилие ожесточили его сердце. Поскользаясь, он взбирался на берег и видел, как в раскрытую дверь кареты поднимают носилки (в слабом свете показалось бледное лицо Митрофановой); видел, как вслед за врачом и санитаром влезала в машину Варвара Казанцева, — но почему-то не мог подойти ближе…
Сжав кулаки, он вернулся на баржу, спустился в люк, чтобы расправиться с кривым Парфеном, но не нашел его, — куда-то спрятался старик, перепуганный насмерть. Так и не израсходовав заряд злости, он вернулся опять к казенке, чтобы закурить. Работа не шла ему на разум.
— Ми-и-лай! тут и покурить-то не дозволяют, — участливо прошептал Мартын, отдыхавший один на ступеньках, где минуты две назад сидела Галка. — Всех покалечат, а что за это дадут? — кукиш с маслом… Работали три часа, а цементу — прорва! Когда его тут перекатаешь! Ни молодых не щадят, ни старых… Мы уж пожили — нас не жаль, а вот вы как терпите?
— Замолчи, Мартын, не твое дело, — сказал Сенцов и отвернулся, чтоб никого не видеть.
За кормой всхлипывала вода, жалобно скрипели сходни. Грузчики заметно торопились. Дождь барабанил по железной крыше казенки, широкая, осклизлая палуба блестела от фонарей холодным светом, точно асфальт в обледеницу. Кто-то, раскатив бочку, не смог удержать, она бултыхнулась с двухсаженной высоты в воду.
— Эгей, безрукие! — кричала с берега Настя. — Кто там?
Измокший под дождем Радаев Петька ходил, не спеша, размеренным шагом, словно заведенная машина, способная на еще большую нагрузку, и тяжелая бочка будто сама катилась перед ним, слегка подталкиваемая сильной и ловкой рукой. Он ни разу не останавливался, не отдыхал, а Сережка Бисеров, не желая отставать от него, спешил, пробовал приноровиться по-всякому, но три часа вымотали его так, что еле-еле двигались одеревеневшие, намозоленные ноги, — тут и вырвалась у него из рук бочка.
Приглядываясь к Петьке, он, наконец, нашел секрет, помогавший экономить силу, и так же, как Радаев, не горячился больше, выгадывал, где толкнуть руками посильней, где придержать одной рукой, где двумя, — осторожно ступал по осклизлым доскам. — Видно, так и появляется та удивительная выносливость, на которую способен привыкший к тяжелой работе грузчик.
— Ничего! — уже весело покрикивал Сережка, — не сахарные. Дождь помочит, а солнышко высушит. Володька, песок не сыплется? — Но тот не подал голоса. — Где ты, черт?!.
Бригадира Сенцова искал и другой человек — из райкома комсомола, который привел курсантов в гавань, и, обойдя всю палубу, увидел его и Мокроусова, сидевших под навесом.
— Да, тут не мочит! Тут хорошо! — накинулся он на Володьку. Потом взял обоих за руки и выволок на свет, под дождь. — Дезертиры трудового фронта!.. Ты — самый Сенцов и есть?
— Да.
— Подал в комсомол заявление?.. Нам таких не надо!..
— Ты подожди, подожди, я сейчас, — растерянно бормотал Сенцов, продолжая стоять под дождем. Потом, махнув рукой, молча пошел на работу.
— А вы что?.. тоже от работы прячетесь? — повернулся комсомолец к Мокроусову.
— Я — нет… Я только покурить… устал очень… Тут вот и сел на минутку… Я пойду… не расстраивайся, паренек горячий. Еще накипишься на этом огне.
Володька присоединился к своей бригаде, не торопил их, хотя работали не очень прилежно, не спешил и сам. С каждой минутой бочки делались тяжелее, вырывались из рук, и он необычайно злился, проклиная эту суматошную ночь. Иногда он слышал глуховатый говор Насти, веселый, безунывный крик Сережки и никак не мог понять, почему усердствуют они? чему смеются?..
