В коротком зеленом сарафане, в желтом шелковом платочке, в сандалетах на босую ногу, она остановилась, как бы приятно пораженная встречей.
— Кого не ожидала, того встретила!.. Боже, как это странно, словно сама судьба. Здравствуйте! — и первая протянула руку. — Вы за этот месяц, конечно, успели забыть меня? не правда ли? — спрашивала она, идя с ним рядом.
— Нет, не забыл.
— Я очень рада. Вы на завод?.. Я провожу вас немного.
— Идемте, — согласился он, потому что не оставалось ничего другого. — Вы надолго сюда?..
— Как приветят родственники и… прежний друг, — прозрачно намекнула она. — Я очень, плохо одета, извините, не ждала. Я собирала грибы.
Схватка еще начиналась; Зноевский видел, что этот маскарад, пожалуй, не случаен.
— Ничего, костюм оригинален и идет вам… Вы заговорили о родственниках, а ведь Гайтсман от вас отрекся, — прямо сказал он. — Да, я однажды спросил его… А на реке, — припомнил он, — вы были очень некорректны и навязчивы.
— Не обижайтесь… ведь я была так рада, что увидела вас!.. Вы стали еще интереснее, солиднее, а я… — Соболь заигрывала: опять, чтобы, улучив момент, вцепиться. — Если вам тридцать лет и вы уже главный инженер завода, то вам можно простить, некоторую самовлюбленность… Там, на реке, вы почему так скоро ушли от меня?..
— Зачем я был вам нужен?
— Странно! — и брови ее прыгнули вверх.
Она за эти годы износилась, но еще могла кое-кого прельщать.
— Мы когда-то были «знакомы»… Неужели нечего вспомнить?.. Правда, я вышла замуж второй раз, но все же… Я не могу забыть вас с тех пор… Я разошлась…
— А с третьим мужем? — наугад спросил Зноевский.
— Он жил со мной полгода, потом…
— Прошу не продолжать: мне ясно, — едва скрывая брезгливость, проговорил он. — Между нами очень большое расстояние, и я все равно не пойму этого.
— Не нравится? — обернулась она, вскинув темные глаза, блестевшие истерикой. — А мне, думаете, нравится?.. Вам неприятно слушать?.. Моя жизнь изломана, да!..
— И вы много приложили усилий, чтобы изломать ее, — вставил Зноевский.
— Меня никто, никто не понимает, я скитаюсь по чужим дорогам… Я устала… Давайте посидим здесь? — Она перешагнула заросшую травой канаву и за кустом на бугорке присела, вытянув полные, мягкие ноги, едва прикрытые до колен.
— Садитесь, Степан Аркадьевич.
И вдруг быстрым движением отставила корзину подальше от того места, куда приглашала сесть.
— Ничего, я постою, — ответил он, с трудом преодолевая в себе желание — отнять у ней корзину, где не иначе лежал под лопухами наган.
Ей не удавалось пока ничто, и это бессилие заметно раздражало ее. Засунув руки в карманы, он стоял перед ней, стараясь спрятать свою отчужденность. Ему наперед известны были ее крапленые карты, на которых попробует она сейчас играть.
Набирая горстью пожелтелые листья и по одному разрывая на мелкие кусочки, она бросала их ему под ноги, и тонкие, нерабочие руки, исчерченные мелкими морщинками, казались ему ластами глубоководного хищника, выплывшего на поверхность за добычей.
— Вы знаете главного инженера Першинского завода? — тихо спросила она, переменив тон, и в вопросе слышалась угроза.
— Нет, не имел чести.
— Он арестован, — вскинула Соболь пытливый и будто участливый взгляд.
— Очевидно, так и следовало… У нас не перевелась еще всякая нечисть, которую надо ловить и бить прикладом, — с откровенной резкостью заявил он, отвечая не на вопрос, а на свои мысли. — Она охотно разрушает, что создано с таким трудом и любовью. Народ строил, и ему, народу, принадлежит это богатство. Мы знаем, за что надо и погибнуть, не струсим, но мы делаем жизнь и ничего из завоеванного не отдадим… Вы понимаете меня, конечно? — спросил он в упор.
— Браво, браво! — захлопала в ладоши Ринка. — Вы очень хорошо сказали. Именно так! — По ее восторгу Зноевский донял, что игра продолжается.
Соболь опять поправляла на коленях платье и приглашала:
— Присядьте же.
Густая сирена пропела вдали, машина приближалась к месту, где находились они.
— Вы очень изменились, — вздохнула Соболь. — Но я не верю, что вы не боитесь смерти… Ведь там ничего, ничего нет! А слава, за которой гонитесь?.. бедная слава, что будет с ней?..
