— Я — простой солдат, с тридцатого года на фронте и о славе никогда не думал.
— Солдат? — переспросила она, вкладывая в это слово совсем иной смысл. — А я — «барышня-крестьянка». Похожа? — И опять улыбнулась, не тая надежды…
— Нет… дворянки, очевидно, были изящнее и… честнее.
— Не мы себя чести лишаем, — вспылила Ринка. — Обманутый не всегда виноват. Его надо и пожалеть!
— Простите, я плохо в этих тонкостях разбираюсь. Не хочу извлекать пользы, а жалость тут не к месту.
— Солдаты лучше знают цену женщине! — прошипела Соболь, обнажая свою душу. — Они не грубят, как вы. Ну я вижу, вам некогда, вы спешите. Я зайду к вам после… Можно?
— Только без театральности, без маскарада, — с пренебрежением сказал он, сделав намекающий жест рукой. — И ваши намерения придется вам оставить…
— Я не ждала этого! Это насмешка… И я не понимаю, почему вы избрали меня своей аудиторией, а темой лекции — вопросы строительства. Это, очевидно, пролог к тому, чтобы начать грубить мне… Да?.. это у вас новая манера?..
— За мной идет машина.
— Ступайте, — прозвенел ее голос.
Последние фразы были сказаны ускоренным, нарастающим темпом, — так нарастает сама катастрофа. Зноевский вполне понимал, в каком опасном положении находился, но бесстрашно пошел от нее. Ринка продолжала сидеть в прежней напряженной позе, но как только он повернулся к ней спиной, быстро поднялась и, схватив корзину, пошла в другую сторону.
Обстановка, в которой разворачивались события, не понятая шофером, но смутно угадываемая, подсказывала ему — быть настороже. Тугой на мысли и догадки, он не опережал ни этих событий, ни своих, ни Ринкиных поступков и не способен был ничего предвидеть. Только однажды почудилось ему — и то лишь на короткий миг, — что за предложением Ринки следить за Степаном Аркадьевичем скрывается нечто совсем иное. В самом деле, что может простой шофер найти за главным инженером, коммунистом? Да и кому нужна эта слежка?..
Потом вставала перед ним какая-то сложная и путаная вереница человеческих отношений, больших и малых людей, кого совсем не знал он, — но, запутавшись окончательно, махнул на все рукой. Легче было ничего не знать и не думать об этом.
Не зная, из чего и как плетется вокруг него интрига, он в простоте душевной уже радовался тому, что Ринка ни разу не упомянула о прежнем своем требовании.
Приглашенный накануне, он прибежал к ней в гостиницу с букетом живых цветов и по тому, как встретили, понял, что она ждала его с нетерпением влюбленной. Она усадила его на кушетку подле себя и, конечно, соскучившись за эти дни, хотела наговориться вдоволь.
Дымогаров охотно слушал ее голос, опять смотрел в ее красивое, беспокойное лицо. На ней было черное платье, тонкое, просвечивающее, сквозь которое проступал кружевной волнующий рисунок. На чистой скатерти стояли два чайных прибора и откупоренная бутылка ликера, припасенного лишь для него.
Она рассказывала об отце, уже умершем, о матери, которая еще жива.
— Анатоль, мы в этом с тобой схожи… Надо нам понять друг друга и быть ближе. Правда, ведь ты обидел меня?.. признайся… Я виновата была тоже, я иногда болтаю… Тебе не нравится это?
— Как сказать… конечно. Надо язык держать на веревочке… и не делать так, чтобы раздор получался.
— Вот, вот. И мне самой было очень неприятно: ты мог подумать что-нибудь другое. — И она легким движением поправила на коленях платье.
— Нет же… это первый момент только, — сказал он. — Я не сержусь. А ты все-таки скажи мне: ты замужем, или… Я простой шофер, а ты… — надумал он спросить, впервые уяснив себе разницу положений.
— Да, Анатоль… к несчастью, я замужем… Отец выдал почти насильно. Я не хотела, я не люблю его… Он измучил меня своей дикой ревностью.
Шофер не без страха покосился на дверь, в которую мог сейчас же войти муж. Соболь перехватила опасливый его взгляд и поспешила успокоить любовника:
— Он — в командировке. Мы порознь, он не живет здесь, но не хочет развода.
В комнате быстро темнело. Соболь не зажигала огня, потому что нравились ей эти «интимные сумерки, когда вещи и слова теряют будничную, житейскую обнаженность и становятся как бы возвышенней и чище».
