Степан Аркадьевич чувствовал себя как на фронте, где каждый миг возможно нападение… Все эти дни — после прогулки на яхте — он ждал новой встречи с Соболь, которая пошла было прямиком, уверенная в своей силе, но потом, очевидно, изменила направление.
Начало всей этой, истории уходило в прошлое, и прологом к ней было случайное знакомство его с Ринкой в поезде, когда возвращался с маневров, и свидание в ее доме, когда по наивной своей простоте Степан перед отъездом в Америку согласился передать письмо родственникам Соболь. На вокзале в Москве Степан разорвал письмо по совету Авдентова и, наверно, не вспомнил бы о нем никогда…
Но однажды, примерно месяц спустя, уже в Детройте, он пришел в театр; во время антракта подошел к нему пожилой господин, с жирным индифферентным лицом лакея, с лоснящейся лысиной на темени и черными нафабренными усами. После длинной снотворной болтовня (на чистом русском языке) о бесправии честного художника, вынужденного жить в «капиталистическом стаде», о желании своем уехать в Россию, чтобы избежать каких-то репрессий, этот господин сказал, что у него есть там родственники, и в очень туманной форме намекнул Зноевскому о письме.
Степан не понял сперва, — так было ему удобней, — но-тогда сказали ему яснее.
— Простите, — виновато пожал плечами Степан. — Я не мог идти к вам с пустыми руками: меня обокрали в дороге… письмо было в чемодане…
— А-ах, разве так можно! — восклицал господин-лакей, впиваясь недоверчивыми глазами. — Я поражен вашей неаккуратностью… Неужели у вас там все еще воруют?! — деликатно возмущался он.
— Подобрали к каюте ключ, — сожалел Зноевский едва ли не больше, чем незнакомец. — Но меня ограбили в. Гааге, во время стоянки парохода…
Он думал, что вывернулся и теперь никто не будет приставать, но через несколько дней этот человек разыскал его вторично. Степану пришлось отбивать наступление контратакой:
— Если письмо имеет для вас особую ценность, то я вынужден заявить в полпредство и взять на себя ответственность… Я читал его, — не самовольно, нет! а по разрешению вашей родственницы. Там ничего, кроме приветив не было, — но я вынужден заявить…
— О, как неумно докладывать в полпредстве о частном, семейном письме! Ах, какая мораль, какие нравы в свободной стране!..
Как бы там ни было, Зноевского оставили в покое. По истечении срока он вернулся на родину с сильнейшим желанием встретить Ринку, чтобы своими руками содрать с нее маску. Но Соболь исчезла из виду, недолго погостив однажды у Гайтсмана зимой тридцать первого года, о чем и писал Степану Авдентов, случайно встретив ее у гаража…
И вот опять Соболь выползала на его дорогу, а где-нибудь неподалеку от нее таились ее сообщники, которые нашли друг друга за эти годы.
«Ну что ж, теперь посмотрим», — с суровой, решительной готовностью сказал себе Зноевский, обдумав, что следует ему предпринять.
В безоблачных просторах неба летела к югу стая журавлей. Их уносил попутный ветер, почти незаметный на земле. Степан Аркадьевич проводил их глазами и, когда темные точки исчезли в голубой дали, открыл дверцу машины, в которой сидел Дынников.
— В детский городок, — сказал Зноевский шоферу, усаживаясь рядом с ним.
Новая шестицилиндровая машина, еще не принятая правительственной комиссией, проходила свои испытания, и Зноевский, выполняя очередные дела, сегодня воспользовался ею, чтобы самому посмотреть ее в работе.
Рядом с шоссе бежал, отставая от них, трамвай с прицепными вагонами, и люди с любопытством разглядывали последнюю новинку завода. Она летела бесшумно на сверхбаллонах, вся устремленная вперед, слегка поджав изогнутые крылья, формы которых, чудилось, отштамповал сам ветер.
Зноевский все прислушивался, как бьется ее огненное сердце, и, проникая умственным взором в ее закрытые механизмы, не выпускал из глаз измерительные приборы, чувствительность которых безупречна. Биение жизни в ней нарастало прямолинейно, переключение скоростей достигалось легким движением руки. Стрелка спидометра уже покачивалась у цифры 80. Быстрей уходили назад песчаные холмы, березник, чаще мелькали столбы, ветер скользил по обтекаемым бокам машины, а найдя щелку приоткрытого окна над самым ухом Дынникова, свистел на одной и той же ноте. В его примитивной мелодии угадывался некий ритм, изменяемый скоростью и поворотами дороги.
