Хозяева, кому служил он, требовали решительных усилий, подхлестывали, ставили сроки, но Штальмер не торопился, набивая себе цену… Да, у него мало оставалось времени, земля горела под ногами, уже не он, а Зноевский главенствовал в литейном цехе, и решение всяких дел зависело не от Штальмера, а от его помощника.
Зноевский умел и знал больше.
О скором смещении Штальмера уже поговаривали на заводе в открытую.
Внутренне готовя себя к этой небезболезненной операции, он легко смирился бы с подчиненным своим положением, если бы не опасался, что Зноевский и Авдентов не сведут с ним прежних счетов. Однако, забегая вперед, он уже сам намекал Дынникову и Зноевскому, что «людей хватает только на определенный срок и что такой срок для него лично уже истекает».
— Мы уже старики, — улыбался он, зорко следя за впечатлением, какое последует от этого. Но пока не удалось ему ничего приметить.
На инженерно-техническом совещании он сидел неподалеку от Авдентова и Зноевского и почти не слушал Дынникова.
Борис Сергеевич больше всего говорил о последних плавках Зноевского, которые по качеству металла стояли на фордовском пределе, удовлетворяя всем требованиям контроля. Отсюда начинался новый подъем не только литейного цеха, но и всего завода.
— Я верю, — выкрикнул он, — дело теперь пойдет. У нас есть люди — энтузиасты труда. Их много, и с этой силой победим! Степан Аркадьевич и товарищ Авдентов должны передать свой опыт и другим инженерам и мастерам… А вы, товарищ Штальмер, перестаньте работать вслепую. Хватит!..
Аплодисменты заглушили его сильный голос, да Борис Сергеевич и не собирался говорить больше. Он стоял над зеленым столом и тоже хлопал, обводя взглядом зал, где собралось до пятисот человек — по работе сродни Степану.
Слова Дынникова были для Михаила самой лучшей похвалой. В первый раз за все прожитое здесь время он почувствовал, что Борис Сергеевич в подходе к людям — объективнее, честнее, выше, нежели думал о нем Авдентов.
Степан Зноевский, стоя рядом с ним, слегка подтолкнул его локтем и внятно шепнул:
— Наша взяла, Михаил… Теперь пойдем в гору…
И никто не, подозревал, какую бурю злобных чувств сдерживал в себе Штальмер…
Здесь обсуждали и вчерашний день, и планы на будущее, в которое верили, как в завоеванный успех, а речь Колыванова относилась больше к тому, что происходило в мире… Это нужно было ему, чтобы люди смотрели шире и дальше, до самых далеких горизонтов, откуда дует смрадный ветер войны.
Вслед за Колывановым поднялся Штальмер и с гневом неопознанного Мефистофеля, обличающего своего собрата в его отсутствие, заговорил о замыслах империалистов, поблескивая тусклыми очками и резко взмахивая рукой.
Именно в этот миг необыкновенно пристально глядел на него Зноевский. Поразившая его деталь не показалась ему случайной — гвоздем вонзилась мысль о неискренности Штальмера: он произносит слова и будто убегает в неизвестном направлении; его душа будто обитает на какой-то большой глубине, недоступной глазу; Степану чудилось, что надо только отыскать какой-то фокус, — и лучи, скрещенные в одной точке, осветят эту непроницаемую глубину, где шевелится чудовище.
Штальмер двигался, поворачивал большую голову, улыбался или сурово и гневно стягивал брови. Он был искусный оратор, актер, и всякая ложь давалась ему профессионально легко. Свежий плакат Огиза подсказал ему мотивы и содержание речи, а целью выступления было — попытка занять новую позицию взамен той, какую захватили у него Зноевский и Авдентов в цехе.
Он не вернулся на прежнее место, а сел у самой двери, чтобы скоро уйти совсем, не дожидаясь конца совещания.
Судя по выступлениям, скоро прогонят его; теперь он уже спешил, цепляясь за каждую минуту, чтобы сделать как можно больше и не сорваться.
…Он шел дощатым тротуаром поселка, возвращаясь домой. На глаза попалась вывеска, — тут была парикмахерская, — и он вспомнил, что не брился три дня.
Был поздний вечер. Иван Забава уже кончил работу, прибирал флаконы на подзеркальниках, стоя спиной к вошедшему клиенту. Второй парикмахер — молодой парень в синем берете — подбривал себе брови перед тем, как уйти на свидание. Он через пару минут — надушенный и густо напудренный — ушел, на ходу поправляя берет.
