— Порядку почему не быть! Своим домом живет, хорошо живут.
Пальто на груди она все-таки запахнула и, возвращаясь к дому, раздумывала, что парень не так уж плох, каким казался прежде.
«Хорошо, что не рыжий хоть… А меня пожалел… и не обиделся. Значит, душа в нем есть», — успокоенно решила Груня.
Дочь поджидала ее в прихожей. Они примостились потом в кухне, на сундучке, и больше часу беседовали о разном. Всего нужнее было матери повыспросить Галку о сердечных ее секретах, о самом Володьке, — но об этом как раз было всего труднее говорить, и только всплакнула Груня, когда провожала дочь.
— Ты что?.. не случилось ли чего? — спросила Мария.
— Так, ничего… Невры что-то болят…
Мария молча придвинула тарелку, но суп не нравился ему нынче. Чем-то недовольный, Борис оперся на оба локтя, мрачно молчал, и в этой непривычной тишине как-то сразу ей стало неловко: таким расстроенным он еще не был никогда. Он приехал в девять вечера, а через час надо было в гавань, — машина уже поджидала его у крыльца.
Груня потчевала его молочным киселем:
— А ты кушай, батюшка… мы в него нафталину положили.
Он не улыбнулся, и только брови его полезли вверх.
— Ты всегда перепутаешь, Груня… не нафталину, а ванилину, — разъяснила Мария.
Он молчал и тогда, когда убирали со стола, но и не уходил, и было тревожно от неведения, — что же с ним случилось?.. Ему особенно трудно стало вот в эти дни, когда все выбито из рук; сделанное уничтожается яростными дождями, а то, что стояло на первой очереди, отодвигалось вдаль… По-видимому, об этом и думал он…
Уже десятый день лили дожди, унимаясь лишь ненадолго, и было не угадать, когда же затворятся небесные хляби. Жадная земля насытилась, широчайшие озера затопили строительную площадку. Водой наполнились подвалы цехов, канавы оползли во многих местах, со дна глубоких котлованов всплыли на поверхность доски и бревна. Казалось, вскоре треснут и сползут кирпичные стены штампового цеха, главной конторы и гаража, а деревянные постройки тронутся с места и поплывут, подхваченные ветром, подобно Ноеву ковчегу.
Река поднималась как в половодье, и сложенный на берегу песок размывало прибоем, груды бутового камня затопляло все больше, и люди не успевали перетаскивать его выше, на берег. Дорогу в гавань затопило в низине, и по ночам было не проехать туда.
Свирепые, пронзительные ветры дули с «гнилого угла», срывая плоты с причала и задерживая в пути караваны баржей. Пухлая толща облаков, не просвечиваемая солнцем, низко повисла над землей. В четыре часа пополудни уже наступали сумерки, а ночная тьма сгущалась до того, что фонари на столбах едва-едва освещали землю под собою.
Гавань, принимавшая три четверти грузов, поступающих на площадку, стала самым тревожным аварийным участком.
Людей прибавилось на восемьсот человек, но рабочей силы опять не хватало: нормы упали, участились простои — невыходы на работу, прогулы, болезни; нехватка одежды и жилищ на площадке была причиной смуты и раздраженья.
Новичков разместили пока в палатках на Медвежьем логу, — в несколько дней там вырос полотняный город, чтобы исчезнуть вскоре: неподалеку от него достраивали шестьдесят зимних бараков.
Палатки пробивало дождем, люди спали на мокрых постелях, на сквозняке; привезенный на машинах из города хлеб оказывался подмоченным; у ларьков и магазинов стояли большие мутные лужи, всюду месилась под ногами глубокая грязь. Ее застилали в палатках досками.
Пришедших с первой смены агитировали идти в гавань или на сортировочные станции. Люди шли, чаще всего не отказывались, но по дороге ругались, кашляя от простуды. Начальников, инженеров и даже десятников одолевали, требуя спецодежды, обуви, осаждали партком и Дынникова и целыми бригадами ходили к Колыванову. А им указывали на недостроенные здания и уговаривали переждать.
«Сбежим!» — грозили многие. И действительно, не всякому терпелось в эту жестокую осень.
Гужевой транспорт разбит, как в тяжелом сражении: одна треть грузовых машин выбыла из строя, гусеничные краны и тракторы работали вполсилы, погрязали среди дороги или становились на длительный ремонт. К тому же начались перебои с подачей тока.
