Колыванов не оставил замечание Гайтсмана без ответа:
— Плохо, что ваше знание — только головное, оно очевидно не идет от сердца большевика! А поэтому вы, разгружая себя от главных партийных задач, разменялись на мелочи. Не газету делаете, а дневник неполадок, ведомость мелких, незначительных аварий, кляуз, склок. Самый тон газеты — грубый, некультурный. Факты не проверяете, хватаете с лету, дискредитируете людей, докатываетесь до клеветы.
— Например? — взглянул на него Гайтсман.
У Колыванова — целая сотня фактов, и один из них относился к недавнему прошлому, когда в заметке «Прожектора» шла речь о начальнике строительства.
Мария вспыхнула. Ей досадно было, что говорят о ней, правда, не называя имени. Препирательства Гайтсмана раздражали Колыванова, но он хорошо умел владеть собой, и его спокойный, тяжеловатый тон вполне гармонировал с его сильной, точно выкованной фигурой и решительным, строгим выражением лица.
После него выступал инженер Штальмер, который пробежал залом быстро и так же быстро (Мария даже не успевала записывать) говорил, размахивая поочередно то правой рукой, то левой с одинаковой горячностью и вскидывая большую, точно лошадиную, голову, — как сравнила Мария.
Он не брал, собственно, под защиту Гайтсмана, — тот сам должен извлечь для себя уроки; деятельность правых вызывала в нем только гнев, о троцкистах он говорил запальчиво и всяко открещивался…
Да, он никогда не скрывал прежней своей причастности к их деятельности… Он многого не понимал тогда, недооценивал, потому что ему — приехавшему из республики Гондурас — трудно было на первых порах разобраться. Но вскоре сама жизнь, партия открыли ему глаза; он имел мужество порвать последние, некрепкие нити, связывавшие его с троцкистами, и разоружился вполне, — так и писал он недавно в своем заявлении.
Он готов работать под любым контролем, не откажется ни от какого поручения, которое доверит партия. До последней капли крови он отдаст жизнь на борьбу за генеральную линию партии, за окончательную победу коммунизма!..
Его слова — угловатые, разной силы и пестроты — гремели и раскатывались, точно в камнедробилке, и били в одну сторону, куда указывал Колыванов Гайтсману.
Саморазоблачение ошарашило многих, потому что было новостью, но он искренностью своей предупредил удар, которым могли свалить с ног. Заявив о своей покорности, он спас себя и, почувствовав это, вспомнил о других товарищах, которым «следует тоже подумать о суровом отношении к себе».
— Имя нашей действительности — революция. «Из самых жестоких ее ударов рождается ласка к человечеству», — выкрикнул он чужую фразу, взятую напрокат. И только минутой позже сообразил, что бухнул ее невпопад. Но она возымела свое действие: трудно было не простить иностранцу временные, не особенно глубокие заблуждения, когда он еще не вступил ногой на советскую землю.
Не вняв совету Штальмера, Гайтсман высек себя слегка: рука не поднялась ударить больнее. Низенький, упитанный человек лет тридцати трех, с розовым, чисто выбритым круглым лицом, с темными курчавыми волосами и беспокойным взглядом, — он был до этого собрания грозою многих, бил любого и сам оставался недосягаемым. А теперь, прижатый к стене, являл собою вид, обыкновенного смертного: на него нападали — и он защищался, как умел.
Главному колывановскому удару он противопоставил свою любовь и преданность партии, копание в мелочах объяснил желанием помочь строительству, которое для него дороже личной жизни..
— Я очень уважаю товарища Колыванова, очень принципиального, непримиримого большевика — руководителя, вскрывающего наши недостатки, — это поможет изжить их. Я ни в чем не могу упрекнуть его, но для меня иногда непонятен его подход к людям: то он суров и взыскателен, то слишком мягок и человечен… Всем нам известно, например, что спецодежды не хватает. Строители в претензии, когда на их глазах получают одежду люди, не работающие на площадке, и получают по записке самого Дынникова. Колыванов об этом знал!
По залу пробежал ветерок, — насторожились, — потом все стихло в ожидании новых разоблачений. Но их не последовало, потому что у Гайтсмана был всего-навсего единственный факт — выдача одежды старику Парфену Томилину.
