Раз в год, преимущественно поздней осенью, за ним приезжали две сотрудницы главка. Брали под белы рученьки и уводили из дома.
Он знал, что я этим очень недоволен. Требую, чтобы они в целости и сохранности доставили его назад, проводили до самой квартиры.
— Не надо, — говорил он своим слабым голосом. — Спасибо. Сам доеду.
Отправляться с ним, ждать там несколько часов мне было невозможно, отвратно, как если бы добровольно посетить мертвецкую в морге.
Каждый раз эти самые сотрудницы клятвенно обещали исполнить мою просьбу и каждый раз после собрания торопливо избавлялись от него у ближайшей станции метро.
Зная, что я остаюсь в тревоге, отец, надев пальто и кепку, всё-таки отправлялся с ними на отчётно-перевыборное собрание парторганизации, проходящее раз в год. Именно к этому сроку о нём и вспоминали, как об одной из «мёртвых душ». И притаскивали «для кворума». Только для того, чтобы проголосовал бог знает за кого и за что.
Он знал, что давно мог бы перейти на учёт в парторганицацию таких же пенсионеров при нашем домоуправлении, но ни за что не хотел этого делать, твердил, что не хочет «терять связь с коллективом». Это был маразм. Тем более, что в главке он никого толком не успел узнать, ибо проработал там всего несколько последних предпенсионных лет, после того как всю жизнь протрудился инженером на текстильных фабриках Москвы и Подмосковья.
Одуревшего от выслушивания длинного отчётного доклада, обязательных прений, голосования, подсчёта голосов, все те же сотрудницы довели его до метро. И бросили.
Слабый, со слабым зрением, он всё-таки удачно спустился в метро, хотя чуть не свалился на эскалаторе.
Сел в поезд. Слава Богу, не надо было делать пересадок.
Какая-то девушка уступила место. Хорошая девушка. С книжкой.
Сидел, закинув ногу на ногу, и думал о том, что теперь по окончании партсобраний не поют «Интернационал». Вспомнил о том, как в начале двадцатых годов, пел со всеми в зале «Интернационал», а на сцене в президиуме был Ленин. Вспомнил едкий запах голубиного помёта на чердаке отцовского домика в Нежине, где он подростком прятал листовки большевиков.
«Всё-таки товарищи меня не забывают, — думал он. — Мы тогда за эту жизнь боролись. Теперь отмираем. Чтобы дать им жить богато и счастливо».
Стало клонить в сон. Боясь заснуть, проехать свою станцию, он встал, прошёл к дверям и, когда они открылись, вышел.
Поднялся наверх, вышел из метро. Понял, что не доехал, сошёл остановкой раньше.
С неба сочилась морось. Тёмные силуэты прохожих мелькали в свете фонарей. Все спешили по магазинам, по домам. Он вспомнил, что где-то здесь должен быть гастроном, а чуть дальше остановка автобуса, на котором можно доехать почти до самого дома.
Нашарил в кармане пальто авоську. Она всегда была с ним.
Зашёл в полупустой гастроном, купил в овощном отделе полтора килограмма картошки. Оставшихся денег могло хватить и на селёдку. Это было его любимое блюдо, которое он нежно называл «селёдочка с отварной картошечкой».
Давно он не ходил по магазинам. И теперь был рад тому, что вернётся не с пустыми руками.
…Селёдки в рыбном отделе не было. Там вообще ничего не было, кроме кучки усохшего минтая для кошек. Попросил продавщицу дать ему баночку бычков в томате. Та с изумлением взглянула на него, сказала: «С луны свалились, дедушка? Их уже года три не было».
Вышел под морось со своей мотающейся, как маятник, авоськой. Дошёл до газетного стенда рядом с фонарным столбом, где была остановка автобуса.
Ждал в одиночестве. Думал о том, что задержался, сын беспокоится.
Автобуса все не было и не было.
Чтобы хоть как-то скрасить ожидание, повернулся к газетному стенду. Но вместо газеты там висел какой-то рекламный плакат с цветными фотографиями.
«Салат из кильки» — было написано под верхней фотографией. «Уха из килек» — было написано под второй. «Кильки тушёные в томатном соусе» — под третьей…
