Но писем не было. И она вспомнила его последнюю фразу: «Если у меня возникнет желание продолжить наши беседы…» Значит, не возникло? Но его отношение к ней уже ничего не меняло — она любила Красильникова.
«Вот так, девочка, — грустно иронизировала Вера Николаевна, — любовь в тридцать лет. Бальзаковский возраст. Оч-чень мило. А что же с Константином Ивановичем? Ошибка? Он старше на двенадцать лет? Но куда же ты, милая, раньше смотрела? Ничего не понимала? Позволь, для этого высшего образования не надо. Достаточно слышать свое сердце. Не услышала? Ах, бедное существо… Хорошо, любовь. Как ты ее представляешь? Развод или в любовницы к Вадиму Сергеевичу?»
И пришло письмо. Короткое и откровенное. Вера Николаевна ушла в парк и долго слушала разговор молодых листьев. Вспоминала строчки из письма, ощущая гулкие, напряженные удары сердца, и решительно не хотела думать о будущем. Слишком долго жила она будущей жизнью, чтобы теперь торопить настоящую. Мимо нее проходили молодые парочки — она им не завидовала. Вера Николаевна хорошо знала, как долог путь к настоящему чувству, как сложно в пути не растерять веру в него. И здесь, в парке, она решила все рассказать Палашникову, Она не хотела обмана, потому что любовь, думала Вера Николаевна, начавшаяся с обмана, не может и не должна принести счастье…
— Палашников, — твердо сказала Вера Николаевна вечером, — я, кажется, влюбилась.
Константин Иванович, читавший за столом газеты, машинально перевернул полосу, потом выключил лампу и положил руки перед собой. Он долго молчал. Молчала и Вера Николаевна, зачем-то упрямо рассматривая его грузные плечи и коротко стриженный затылок. Она боялась ответа.
— Кажется, — глухо, не оборачиваясь, проговорил Палашников, — или влюбилась?
Вера Николаевна, заранее настроенная воинственно, вначале возмутилась этой канцелярской формальности, но тут же поняла, какое большое значение может быть для Константина Ивановича, да и для нее самой, в этом слове «кажется». Кажется — неопределенная форма, которая еще позволяет на что-то надеяться, дает отсрочку, и только теперь, в эти секунды, Вера Николаевна до конца поняла, какой разговор она затеяла. Стало страшно. «А вдруг мне и в самом деле только кажется? — испуганно подумала она, — а завтра все пройдет — и что тогда? Что тогда?! Вновь тишина огромных комнат, вновь осточертевший круг, но которому она будет перемещаться, сонно и тупо опустив голову, а в центре этого круга — точка времени, которая с каждым новым кругом становится все более призрачной и эфемерной, как шагреневая кожа у Бальзака. Но ведь течение времени не изменится, будет ли она с Палашниковым или без него, точка неизменно существует в пространстве, положив предел всему земному, и какая разница — с кем она встретит этот предел. Значит, дело не во времени и даже не в тишине огромных комнат? В чем же тогда? В чем?! Ужасно глупо было затевать этот разговор, не переговорив с самой собой. Что же ответить? Вот сейчас, от одного-единственного ее слова, будет зависеть все. Что ответить? Оставить сомнительное „кажется“, и тогда останется корабль, на котором она в любое время сможет вернуться в свой заколдованный круг. Что ему сказать? Он ждет, он умеет ждать. Раньше мне казалось, что он специально сидит за столом и ждет, когда я усну. Утром я просыпалась— он уже опять сидел за столом. Так и скажу: влюбилась».
— Кажется, влюбилась, — Вера Николаевна закрыла глаза и откачнулась на спинку дивана. Оказывается, все это время она сидела в столь напряженной позе, что у нее заболела спина. — Кажется, Палашников, — тихо и равнодушно повторила она.
6
Дня три-четыре в отношениях Веры Николаевны и Палашникова чувствовалась напряженная натянутость, и, не сговариваясь, они старались встречаться как можно реже. Константин Иванович кочевал с одного совещания на другое, присутствовал на всех ученых советах и заседаниях, с необычайной для него твердостью отстаивал свою линию, горячась и с пылом обрушиваясь на оппонентов. Домой Константин Иванович приходил поздно, возбужденный спорами, и в такие минуты он нравился Вере Николаевне. Она пыталась представить его в молодости, когда он еще не был знаменит, не имел званий и степеней, и видела этакого безобидного, но упрямого увальня, которому надо помогать и внимательно следить за чистотой его носовых платков. Увы, когда они встретились, Константин Иванович уже не нуждался ни в том, ни в другом. Его привычки, симпатии и антипатии к тому времени окончательно сложились, кодекс домашнего быта был определен, и Вере Николаевне ничего не оставалось, как только приспособиться к его неписаным правилам и молча согласиться с его симпатиями и антипатиями. А так хотелось самостоятельности, она просто мечтала хоть раз предостеречь его от чего-нибудь, поправить, пусть в самом незначительном пустяке. В первые годы супружества Вера Николаевна с завидной смелостью бросилась в погоню за славой Константина Ивановича. Она не хотела быть просто женой знаменитости, она инстинктивно чувствовала, что для нее это будет слишком тяжелая и непосильная ноша, а потому стремилась к самостоятельности, отвоевывая свою маленькую независимость в семье, обществе, среди близких и знакомых. Однако не только догнать, но даже сколько-нибудь приблизиться к известности Палашникова так и не смогла. Слишком велика была дистанция, а она выдохлась уже на первых километрах. Пришлось свыкаться с тем, что всюду, куда бы она ни приходила, вежливо и даже с оттенком уважения говорили: «А это Вера Николаевна, супруга Константина Ивановича Палашникова». Или: «Константин Иванович Палашников с супругой» и так далее. Но уважение-то было не к ней, а к мужу, и вежливость — благодаря ему. Это ее раздражало. Но более всего негодовала и раздражалась Вера Николаевна на своей работе, когда, прежде чем назвать ее, опять-таки называли мужа, награждая ее тем оттенком уважения, которое заслужил он. Тем самым ни в грош не ставились се собственные заслуги, знания, опыт, стремление делать свою работу честно и хорошо. И она устала, а когда Вера Николаевна устала — появился Вадим Сергеевич Красильников…
