Мы оба посмотрели на Вирджинию.
Она подняла на меня свои карие глаза. В этих глазах стояла мольба, которая была древнее всех мужчин и женщин, древнее человеческой расы. Я знал, что она скажет, еще прежде, чем она это сказала. Она скажет, что должна знать.
Махт праздно давил мягкие камни ногой.
Наконец Вирджиния произнесла:
– Пол, я не стремлюсь к опасности ради опасности. Но я говорила серьезно. Быть может, нам велели полюбить друг друга. Что это будет за жизнь, если наше счастье и нас самих определил некий компьютерный поток или механический голос, обращавшийся к нам, пока мы спали и учили французский? Быть может, вернуться в старый мир – это забавно. Думаю, так оно и есть. Я знаю, что ты подарил мне счастье, о существовании которого я до нынешнего дня даже не подозревала. Если это действительно мы, значит, у нас есть нечто чудесное, и мы должны об этом знать. Но если нет… – И она расплакалась.
«Если нет, ничего не изменится», – хотел сказать я, но зловещее, угрюмое лицо Махта смотрело на меня через плечо Вирджинии, которую я притянул к себе. Говорить было нечего.
Я крепко обнял ее.
Из-под ступни Махта вытекла струйка крови. Ее впитала пыль.
– Махт, ты ранен? – спросил я.
Вирджиния обернулась к нему.
Махт вскинул брови и беззаботно ответил:
– Нет, а что?
– Кровь. Возле твоей ступни.
Он посмотрел вниз.
– Ах, это. Ерунда. Всего лишь яйца какой-то не-птицы, которая даже не умеет летать.
Прекрати! – телепатически крикнул я на старом общем языке. Я даже не пытался думать на новообретенном французском.
Махт изумленно шагнул назад.
Из ниоткуда пришло послание: спасибо спасибо большоедобро пожалуйстаидидомой спасибо большоедобро уходи плохойчеловек плохойчеловек плохойчеловек… Где-то животное или птица предупреждала меня о Махте. Я бросил ей мысленное спасибо и сосредоточился на нем.
Мы смотрели друг на друга. В этом ли заключалась культура? Стали ли мы мужчинами? Всегда ли свобода включала свободу не доверять, бояться и ненавидеть?
Он мне совсем не нравился. Названия забытых преступлений пришли мне на ум: убийство, похищение, безумие, изнасилование, ограбление…
Мы не знали этих вещей, но я ощущал их.
Он спокойно заговорил со мной. Мы оба тщательно ограждали разум от попыток телепатического прочтения, и потому единственными средствами нашего общения были эмпатия и французский.
– Это твоя идея, – солгал он, – или твоей дамочки…
– Неужели ложь успела вернуться в мир, и мы отправляемся в облака без всякой на то причины? – спросил я.
– Причина имеется, – ответил Махт.
Я мягко оттолкнул Вирджинию и так крепко запечатал свой разум, что антителепатия стала походить на головную боль.
– Махт, – произнес я – и сам услышал животное рычание в собственном голосе, – скажи, зачем ты привел нас сюда, или я тебя убью.
Он не отступил, а посмотрел мне в лицо, готовый к битве.
– Убьешь? – сказал он. – То есть сделаешь меня мертвым? – Но его словам не хватало убежденности. Ни один из нас не умел драться, однако он был готов защищаться, а я – нападать.
Под мой мысленный щит вкралась животная мысль: добрыйчеловек добрыйчеловек за шею его хватай воздух не летит аааах воздух не летит аххх скорлупа трещит…
Я воспользовался советом, не задумываясь, откуда он взялся. Ничего сложного. Я подошел к Махту, обхватил руками его горло и сдавил. Он попытался оттолкнуть мои руки. Затем – пнуть меня. Я же вцепился ему в глотку. Будь я лордом или ход-капитаном, быть может, умел бы драться. Но ни я, ни Махт драться не умели.
Все кончилось внезапной тяжестью, обвисшей у меня в руках.
От удивления я выпустил его.
Махт лишился сознания. Умер ли он?
Вряд ли, потому что он сел. Вирджиния подбежала к нему. Он потер горло и хрипло произнес:
– Тебе не следовало этого делать.
Я осмелел.
– Скажи-ка мне, – рявкнул я, – скажи-ка, зачем ты привел нас сюда, или я сделаю это снова.
Махт слабо ухмыльнулся и прислонил голову к руке Вирджинии.
– Это страх, – сказал он. – Страх.
– Страх? – Я знал слово – peur, – но не его значение. Это было какое-то беспокойство или животная тревога?
Я думал с открытым разумом; да, подумал он в ответ.
