— Ну, ты поговори у меня! — прикрикнул на него Егор Никитич. — Молоко пить любишь, а навоза, значит, стыдишься!
— В магазине молока сколько хочешь.
— Понимал бы. Там знаешь оно какое. А в нашем жирности пять процентов. Это ж сливки, дурак.
— В магазине и сливки есть.
— В магазине много чего есть, а денег-то сколько зарабатываешь? Все в магазин целят…
— Не упрекайте. Кончу школу, наработаюсь, — обиженно огрызнулся Федя.
— А меня в классе пастушкой прозвали. Летом все в пионерский лагерь едут, а я Белянку на задворках пасу, — затараторила тринадцатилетняя Мотя. — И вообще, мы несовременные, и имя мое некрасивое — Мотя, Мотря, Матрена. Ребята частушку поют: «Эй, Матрена, подои Бурену…»
— Имя у тебя, дочка, хорошее, — остановил ее отец. — И наплевать, что поют. А помогать родителям надо. Мы с матерью для вас же стараемся, чтоб молоко свеженькое, мясо…
— Пусть лучше воздух во дворе свежим будет, — наступал Федя. — Стыдно ребят пригласить: корова мычит, поросята хрюкают, навозом несет…
Ну, это уж зря, напраслина. Двор Егор Никитич держал в чистоте, навоз аккуратно возил на окраину, в овражек. Осенью там его растаскивали дачники, а то прямо на двор к Рыбаковым заезжали. Выходит, и тут Белянка не провинилась.
…До рынка было километра три. Сперва Егор Никитич шел по шоссе, потом свел Белянку с высокого полотна на грунтовую: шагать по асфальту ей было непривычно.
Когда завиднелся желтый забор рынка, Егор Никитич остановился и обернулся к корове.
— Ну что, Белянка? — вздохнув, сказал он. Вдруг вспомнилось время, когда она была теленочком — лопоухим, беленьким, с черными блестящими глазами…
С родных мест Егора Никитича столкнули письма Анатолия. Сын отслужил в армии, уехал в город, на окраине взял участок земли для дома, ссуду. Но строиться было некогда: работал, учился. Уговорил отца.
Дом поставили в одно лето. Целодневно Егор Никитич плотничал, столярничал, к вечеру валился с ног от сладкой усталости. Мог ли он мечтать о такой хоромине, живя в глухой деревне, в саманной хатенке?! На Михайлов день, когда выпал первый снег, Рыбаковы перебрались из дощатой времянки в теплый дом. После новоселья, оказавшись без дела, Егор Никитич поскучнел. Запросился на завод. Надо было покрывать расходы, дом много вытянул: каждый гвоздь, шпингалет — покупные.
К новой работе привык, старался, премиями его не обделяли. Но странное дело — дома Егор Никитич почти никогда не думал о заводе. Когда, к примеру, он узнал, что плавильщикам дают новое помещение, где кафельный пол и лампы дневного света, он обрадовался этой новости, но, выйдя за ворота завода, тут же забыл о ней.
Особенно томился он по веснам. От теплых мартовских туманов и дождей чернел далекий лес, из оседавшего снега выпячивались темные тропинки и дороги, набухали овраги, на взлобышках дымились рыжие проталины. Затем дружно наваливались солнечные дни, всюду таяло и подсыхало. В такое время Егор Никитич частенько, привалясь спиной к потоньшавшему за зиму стожку сена, долго глядел в сторону нарядной черной пашни, где, попыхивая голубым дымком, стрекотали, кружились игрушечные издали тракторы. Оттуда набегал мягкий свежий ветерок, нес знакомые запахи. Тогда что-то смутное теснило грудь Егора Никитича. Он слезал с сарая, как неприкаянный бродил по двору, тихонько бурчал под нос старую деревенскую прибаутку: «Эй-ка, выверни оглобли, закинь сани на поветь! Эй-ка, выверни…»
Тихими апрельскими ночами он нередко просыпался без всякой причины и, заслышав глухое бормотанье ручья под окнами, слабый стук капели с крыши, радовался: какая на дворе благодатная сырая ночь! Лежал с открытыми глазами, соображал, прикидывал. Сырой апрель — к урожаю овса. Так, кажись? Легонько толкал Фросю. Та отворачивалась к стенке, но уже не могла уснуть, слыша, как он вздыхает, ворочается. И начинали шептаться, вспоминать… Овес? Сей его, когда босая нога на пашне не зябнет. Ерунда. Овес воду, грязь любит… Воды нынче много? Это еще полдела. В ту зиму снегу вон сколько привалило, а весь пригородный район засуха сожгла. Отчего бы? Тут яснее ясного. Вспомни-ка, весной овражки заиграли, потом замерзли. К тому же всю зиму теплынь вон какая держалась, земля не промерзла, так с чего же она соку даст?
