— Караша, караша, — лопотал старик. — И молоко караша, и мясо караша.
Когда хвалили Белянку за молоко, Егор Никитич гордился, и в то же время брала его острая зависть к покупателю. Он представлял, как в марте Белянка отелится, как одарит нового хозяина богатым молоком, как, окрепнув малость, зарезвится на весенней лужайке теленочек…
Когда хвалили за мясо, его охватывала тревога. В скрипучем, едком голосе старика «мясо караша, мясо караша…» улавливал он что-то зловещее. В голову лезли страхи: бойня, рев перепуганных коров, запах свежей крови… Совсем уж надо быть-бессердечным, чтобы отдать Белянку живодерам, угробить такую ведерницу.
Выходило, что хоть так, хоть эдак, а продавать Белянку нельзя. Но раз он стоял с ней в торговом ряду, надо было вести и кончать дело. Он назвал цену старику. Тот замахал руками:
— Ай-ай-ай. Плохой хозяин, плохой…
А если бы старик согласился с этой ценой, Егор Никитич тут же увеличил бы ее.
Татары, чертыхаясь, ушли. Как пить дать вернутся: зачем без толку по базару колесить, лучше Белянки им не найти, они сами это знают. Однако в Егоре Никитиче прояснились и другие мысли. Такой хитрюга, покупая, не станет хвалить товар при хозяине. Купит тот, кто хает. Татары вышли, верно, на разведку, а на следующий базар свою скотину приволокут. Егор Никитич глянул им вслед и выругал себя: каждому, кому не лень, дозволяет тискать, лапать Белянку.
А время шло. Подходили еще покупатели, он для порядка перекидывался с ними какими-нибудь словами, изнемогая от безделья, от бесцельного этого стояния здесь, в торговом ряду.
— Дорого берешь, хозяин. А дешевле?
— То и дешево, чего не надо, а что нужно, то дорого, — ответил он бойкому рыжему мужичку. Тот егозливо хлопотал около коровы, заглянул в ее лилово-черные глаза, поочередно дунул в них зачем-то, потом озабоченно стал дергать ее за хвост, будто проверяя, настоящий он или приклеенный.
— Стельная? — спросил он, не выпуская из рук хвоста.
Егор Никитич мрачно кивнул и ухмыльнулся: при чем тут хвост?
— А не врешь? — рябоватое лицо мужичка по-петушиному навострилось. Егор Никитич промолчал. Тогда мужичок, норовя до всего дознаться самолично, кулаком ткнул Белянку в бок. Егор Никитич не стерпел.
— Эдакому дураку я и за тыщу не отдам ее. Проваливай, — сказал он и оттолкнул мужичка.
Понемногу отшив покупателей, Егор Никитич дал Белянке охапку сена, сел рядом на мешок, вынул из кармана узелок со своим припасом. Белянка обдавала его шею теплым дыханием. Живое, понятливое существо. И вот надо обменять его на деньги, а деньги завтра же вытекут из рук как вода, и ничего не останется, будто и не было Белянки, не растил он ее, не выходил из худенькой телушки. Мысль о продаже коровы все больше казалась глупой. А когда она была умной? Нынче утром, когда сквозь полусон Егор Никитич услыхал, как Фрося звякнула подойником, он хотел остановить ее: неужто не знает, что выдоенную корову на базар никто не ведет, — товар подачу любит. Но он не остановил Фросю, в нем еще была упрямая вера: все это пустая затея. И сама Белянка как будто ее подкрепляла. Говорят, животные предчувствуют недоброе, но Белянка с самого утра вела себя спокойно, — спокойнее, чем в тот раз, когда ее на прививку водили… А сейчас похрупывает свежее сено и не знает, милая, что в любую минуту у нее может объявиться новый хозяин и решить, куда ее — на молоко иль на мясо.
…Все так же бестолково толпились по рядам покупатели. Мимо Егора Никитича два парня волокли крупного барана с гордо завитыми рогами. Налив кровью глаза, баран упирался ногами, бороздя копытами землю. Но парни были сильные, похохатывая, ломали его сопротивление. Егор Никитич прикрикнул на парней, но те не услышали, и он отвел взгляд, чтобы не видеть озорников и насмерть перепуганного барана. Ясно вспомнился вдруг отцовский двор, курчавые — чистый каракуль! — ягнята, играющие на сухой мякине гумна…
Напротив торговали две тетки: одна курами, другая поросятами. И кур и поросят разбирали споро. Поросята пронзительно визжали, когда их хватали за задние ноги и опускали в мешок. Но тревожились они напрасно. Их, ясно же, берут в зиму, впереди у них долгое лето, теплые лужи, потом осенний обильный корм перед заколом. Целый год им еще хрюкать. Иное дело — куры. Почти всех их ждала одна участь. И, может, предчувствуя близкий конец, они, когда их брали за лапки, беспомощно и обреченно замирали, мертво распускали крылья и лишь немного кривили шею, норовя задрать голову и посмотреть, куда их несут.
