Даже здесь, так далеко вверх по реке, Темза была усеяна грязью, которую течение выталкивало к столбам пристани, образуя островки. Опавшие листья и пропитанная водой бумага превращались в равнины, а горлышки полузатопленных бутылок походили на горы; в одном месте целая прибрежная полоса получилась из утонувшей кошки, мокрый мех которой стал гладким, как у крысы. Но дальний берег был как другой мир: там, словно экзотический храм, виднелся Палм-хаус, только недавно возведенная в садах Кью новая оранжерея. Свет пронзал его стеклянный купол и прекрасные алые листья растущего рядом американского клена; а позади него, ближе к Ричмонду, видны были окаймленные деревьями холмы и впадины Старого Оленьего парка, которые поднимались, шли вниз и снова поднимались с ласковой правильностью спокойного моря или нежной пастушьей мелодии. Ассоциации с Тернером возникали сами собой: вся эта сцена была как бы зеркальным отражением «Вида на Лондон из Гринвич-парка» — на переднем плане могучая Темза, прародительница нашего величия, теперь превращенная жадностью и корыстолюбием наших дней в вонючую сточную трубу; а идиллический пейзаж вдали, великолепно оживленный сиявшим в ясном небе солнцем, будто показывал нам видения более счастливых дней. Куда сложнее было объяснить, почему я подумала о другой картине, которую видела в Мальборо-хаус. Здесь не было моря, не было фигуры, которая напоминала бы Аполлона или Сивиллу, не было руин. Хотя пейзаж выглядел вполне классическим, у этих буков и каштанов, лощины и луга не было выжженного блеска Средиземноморья; они словно сияли своей тихой пышностью, какую можно встретить только в Англии.
Так почему же они так сильно напомнили мне «Залив Байя» и смутное, тревожное ощущение тайны, сопровождавшее его в моей памяти? Ответ должен был быть где-то близко, но как я ни пыталась, не могла найти его и все еще ломала над этим голову, когда вернулся слуга и объявил, что наша лодка готова.
— Спасибо, Джонатан, — сказала миссис Беннетт.
Она повела нас по двору (к моему удивлению, она, похоже, лично знала всех рабочих и приветствовала их по имени; в ответ они прикладывали грязные пальцы к потрепанной шапке или бормотали: «Добрый день, мадам!»), потом вниз по каменным ступеням. Внизу подскакивал и дрожал на привязи небольшой широкий ялик, уютно уложенный коврами и подушками, с корзинкой посредине и парой весел в уключинах. Она удерживала его, пока Джонатан усаживал ее мужа на носу, потом ловко устроилась на корме, помогла мне сесть рядом и, улыбнувшись Уолтеру, сказала:
— Ну что ж, мистер Хартрайт, дело за вами.
Так начались шесть чудесных часов. Уолтер сел посередине; Джонатан столкнул ялик на воду и остался на ступенях, маша рукой нам вслед (он казался скорее сыном Беннеттов, чем их слугой), пока мы выплывали на середину реки и разворачивались вверх по течению. Для румпеля в лодке места не было, но миссис Беннетт, умело правя привязанной к рулю лентой и выкрикивая команды Уолтеру: «Резче левой, мистер Хартрайт!» или «Думаю, с этим нам лучше не сталкиваться. Может, отдохнете немного, пока мы не пройдем дальше?» — провела нас целыми и невредимыми мимо вереницы барж и кормы кряхтевшего угольщика, рядом с которым нас стало трясти и мотать на волнах. На мгновение нас накрыла полоса черного дыма из его трубы, что нависала над водой, закрывая небо и заслоняя солнце, так что был виден лишь бледно-серебристый диск; но потом дым развеялся так же быстро, как утренний туман, и мы вышли в иной, солнечный мир, который я видела с лодочного двора.
Мы, конечно, не могли далеко уплыть от безобразия современного мира: оно напоминало о себе беспрерывным движением на реке, обломком коробки из-под сигар, бившимся о борт лодки, рядами угрюмых домишек, тянувшихся по северному берегу. Но мне кажется, что в те часы они перестали быть основной реальностью. Мы плыли, будто зачарованные, убаюканные ритмичным поскрипыванием весел, наслаждаясь видом безумных сплетений корней или готическими руинами старого гнезда лысухи, молча, думая каждый о своем, и внешне эти мысли выражались только задумчивыми улыбками на наших лицах. Кажется, я даже задремала, хотя и не знаю, надолго ли; я смотрела, как мистер Беннетт с восторгом погрузил руку в воду за бортом — словно, водя пальцами по воде, он мог чувствовать цвета, которых не видел. Вдруг мы резко остановились, Уолтер закрепил лодку у нависшей скалы, а миссис Беннетт открыла корзинку со словами:
