— Кажется, у него были проблемы в семье, — и не успел Уолтер ответить, как она протянула ему винную бутылку и штопор и сказала: — Ну же, мистер Хартрайт, не стоит заставлять вашу сестру голодать! Не будете ли любезны открыть это?
— Конечно, — ответил Уолтер.
Если она надеялась отвлечь его этим, то ее план потерпел неудачу: взявшись за дело, Уолтер продолжил:
— Какие же проблемы?
Она нарезала хлеб и, казалось, была полностью поглощена своим занятием — случайный наблюдатель решил бы, что она не слышала вопрос. Но все-таки она была плохой актрисой, не могла сдержать невольных судорожных движений горла и не облизывать губы.
— Вы, наверное, хотите сказать, что у него были проблемы с родителями? — Уолтер продолжал мягко настаивать. Не получив ответа, он продолжил: — Уверен, вы понимаете, миссис Беннетт, как трудно найти кого-либо, кто может достоверно рассказать о его ранних годах. Так что все, что вы можете мне сказать…
— На самом деле я очень мало знаю, — сказала она, краснея и опуская глаза. — Но… по рассказам, у его матери был неукротимый характер.
Взгляд Уолтера внезапно затуманился и устремился вдаль.
— Как ураган, — пробормотал он.
— Простите? — переспросила миссис Беннетт. Я достаточно хорошо знала Уолтера и поняла, что ее слова напомнили ему о чем-то, что он слышал или думал раньше. Но миссис Беннетт явно не разобрала, шутит он или нет, и слегка улыбнулась.
— Как ураган, — повторил он громче и улыбнулся ей в ответ.
Она кивнула (хотя, думаю, все еще была озадачена, потому что выражение ее лица колебалось между серьезным и шутливым) и сказала:
— Насколько мне известно, она очень осложнила жизнь ему и его отцу и умерла безумной.
— Правда? — спросил Уолтер. — То есть в сумасшедшем доме?
— Да. — Голос ее был едва слышен. — Кажется, в Вифлеемском госпитале. Хотя я… я не уверена. — Она мгновение колебалась, а когда продолжила, тон у нее был торопливый и задыхающийся, и она словно оправдывалась. — Он никогда со мной об этом не говорил. Мы все знали, что он доверялся моему отцу, но тема была слишком запретная, чтобы ее обсуждать вслух. — Она сжала руки, будто не в силах передать свои мысли. — Понимаете, мисс Халкомб, мистер Хартрайт, он был скорее членом нашей семьи, чем другом. А ни одна семья не может существовать, если ее члены не уважают секреты и уязвимые места друг друга.
Уолтер внимательно поглядел на нее, потом кивнул и отложил карандаш и записную книжку.
— Может, я разолью вино? — спросил он.
— Да, пожалуйста, — благодарно отозвалась миссис Беннетт.
Я заметила, что при упоминании слова «вино» ее муж приготовил руку и терпеливо держал ее так, пока Уолтер не предупредил его, постучав по запястью, после чего он крепко сжал в пальцах поднесенный бокал. Но пить он не стал, пока не налили всем, и миссис Беннетт не воскликнула:
— Нужно сделать так, как мы всегда делали. Все поднимите стаканы! Будем здоровы!
Если послушать, как достопочтенный епископ Такой-то и министр Ее Величества Сякой-то говорят нам, что невинность нужно защищать любой ценой, то можно прийти к выводу, что ни одна другая добродетель не вызывала большего восхищения публики. Но разве можно представить себе светского человека или модную даму, или даже разносчика или служанку, которые спокойно соглашаются с тем, что они невинны, и благодарят того, кто их так назвал? Нет, невинность — это не просто отсутствие вины; это, если говорить честно, незрелость, глупость и незнание (о ужас!) того, как мир устроен на самом деле. Но сидя в лодке с бокалом шерри в руке и видя непритворную радость, охватившую миссис Беннетт от того, как солнце играло на темной поверхности воды и как прохладный воздух ласкал ее щеки; видя, как она наслаждается обществом живых друзей и памятью о мертвых, я не могла не подумать, что это мы глупы, поскольку в бездумном желании казаться практичными и разумными мы приняли силу за слабость, а слабость — за силу. Перед нами была пожилая женщина, которая познала свою долю трагедий и неудач, отпущенных всем нам, но каким-то чудесным образом беды не ожесточили ее и — какие бы следы они ни оставили на ее внешности — не испортили девичьей красоты ее души. Она до сих пор (это звучало в эмоциональности ее удивительно молодого голоса) радовалась тому, что жила, любила и была любима, наслаждалась красотой Божьих даров — и она была более сильной и восприимчивой к жизни, чем любой светский циник, который думает, что он познал всю пустоту жизни, и теперь хочет лишь тратить эту жизнь как можно приятнее для себя, прежде чем она закончится.
