Иногда родители, когда их малыш сделал что-то особенно милое, обмениваются заговорщической улыбкой, полной ласки, снисходительности и удовлетворения; именно такой улыбкой сейчас и обменялись мы с Уолтером. Потом, не произнеся ни слова (зачем говорить, если все, что хотелось сказать, и так ясно?), мы подошли к окну и выглянули на пестрый ковер дорожек, газонов и розовых кустов, усеянных цветами, к которым кое-где цеплялись, словно пух на колючках, последние лоскутки тумана. Сад был окружен аккуратно подстриженными живыми изгородями. Так мы простояли в дружелюбном молчании минуту-другую, когда Уолтер внезапно удивил меня, сказав:
— Должно быть, он слеп.
— Что?
— Ее муж. Посмотри. — Он указал на окно, а потом, чтобы пояснить свою мысль, открыл его. — Нет, понюхай.
Я понюхала. Воздух был холодный и резкий, с дымными остатками тумана, но к нему примешивались последним эхом забытого мира резкий запах тимьяна, дурманная сладость розмарина и дыхание умирающих роз.
— Сад сажали ради запахов, а не для вида.
— Это недостаточное основание для такого серьезного вывода, — сказала я. — Может, они оба предпочитают свежие ароматы ярким краскам?
Уолтер покачал головой:
— Если бы он мог видеть, то сам бы узнал, и не потребовалось бы говорить ему.
— Знал что? — спросила я с улыбкой (признаюсь, я ничего не понимала).
Он поднял голову и посмотрел на яснеющее небо:
— Что погода улучшилась.
— Почему ты решил, что он не знает?
— Потому что она сказала: «Он будет рад услышать, что все исправилось».
Я на мгновение задумалась. Уолтер был прав, миссис Беннетт действительно так сказала, и теперь, когда я задумалась, это и мне показалось любопытным, хотя сначала я пропустила ее слова мимо ушей.
— Очень ловко, — сказала я. — Так ты скоро станешь полицейским детективом.
Думаю, именно в этот момент я впервые заметила перемену в Уолтере — перемену, на которую, возможно, следовало обратить внимание раньше, потому что все признаки ее наверняка были видны со времени его возвращения из Сассекса. Увидев однажды, я стала замечать эту перемену чаще и чаще. Вместо того чтобы рассмеяться и ответить в том же духе, как он наверняка сделал бы всего несколько недель назад, он промолчал и продолжил смотреть из окна, слегка наморщив лоб от какой-то мысли, которую я даже не пыталась угадать. Не то чтобы он стал холоден и неприступен, нет, — просто наша дружба, с ее привычными поддразниваниями, насмешками и самоиронией, уступила место в его голове чему-то более важному. Признаюсь, на несколько секунд (я не могла бороться с этим тогда и не стану отрицать сейчас) я почувствовала себя уязвленной и брошенной, как ребенок, чей товарищ по играм внезапно повзрослел и оставил забавы. Но почти сразу же этот привкус горечи был смыт приливом радости — разве я не молилась о том, чтобы мой дорогой брат пришел в себя и снова вошел в полную силу? И разве не это происходило теперь прямо у меня на глазах? И разве мы не станем еще более близкими и истинными друзьями?
— Ну, думаю, теперь мы вполне готовы, — послышался у нас за спиной голос миссис Беннетт. Мы повернулись и увидели, что она стоит в дверях рядом с пожилым толстяком в плотном черном рединготе. Он был почти лыс, но с густыми седыми бакенбардами, словно его волосы решили переехать, почти как балкон миссис Бут, с макушки на щеки — от чего получалось странное впечатление, будто лицо его в ширину больше, чем в высоту.
— Дорогой, это мисс Халкомб и ее брат мистер Хартрайт, — продолжила она. — Но вы еще успеете как следует познакомиться.
Она уже двинулась к выходу, но ее муж остался на месте, протянул руку и пробормотал: «Как поживаете?» — глядя ровно посредине между Уолтером и мной тускло-белыми глазами слепца.
Интересное, должно быть, зрелище мы представляли, направляясь к реке: миссис Беннетт, в ярко-красном плаще и с небольшой гитарой, шагала впереди и разговаривала с Уолтером; потом шла я, ни с кем не разговаривая, а просто наслаждаясь солнцем, которое с каждой минутой светило все ярче; и наконец, слуга вел под локоток мистера Беннетта, держа в руках корзинку с продуктами и сверток одеял. Мы добрались до небольшого неопрятного лодочного двора, заваленного досками, стружками, мотками веревки, хрупкой от застывшей смолы; слуга молча скрылся. Миссис Беннетт оживленно беседовала с Уолтером о катерах, яликах и плоскодонках, и рука ее металась, как взволнованная малиновка, когда она подчеркивала свои слова, изображая то мачту, то банку. Ее муле стоял неподалеку, неподвижный, как Будда, и, очевидно, ничего не видел, но слушал с живым интересом. А я отошла в сторону, к скрипучей пристани, чтобы полюбоваться видом.
