— Нам повезет, если в таком тумане мы хотя бы найдем реку, а не то что увидим что-то с воды.
Путь в Брентфорд казался бесконечным, потому что кэбмен, не видя дальше ушей своей лошади и, судя по всему, боясь столкнуться с другой каретой или сбить ребенка, полз как улитка, причем очень осторожная. Когда мы выглядывали из окна, то не видели ничего, что могло бы нам подсказать, где мы и как далеко продвинулись в пути; вполне могло оказаться, что мы очень медленно ехали по кругу и находились сейчас всего в сотне ярдов от нашей собственной двери. Но внезапно туман начал рассеиваться, и показалась цепочка черных стен (это был не романтический замок, как я вообразила поначалу, а ряд ужасных кирпичных вилл, хозяева которых, похоже, считали, что спрячут новизну за фальшивой стариной), а потом он и вовсе растаял, так что, когда через десять минут мы подъехали к Брентфорду, сквозь сверкающую меловую пелену ясно был виден блеск безоблачного неба.
Мы свернули на широкую дорогу, огражденную деревьями, и, проехав примерно полпути, остановились у скромных ворот, втиснутых между каретным сараем и высокой стеной. Сам дом стоял чуть поодаль, за заросшей сорняками подъездной дорогой, и казался с улицы совершенно безликим: не большим и не маленьким, не старым и не новым; его невозможно было описать, можно лишь указать количество углов и размеры. Но как только мы вошли внутрь, то оказались в просторном вестибюле, увешанном изящными набросками портретов и свежевыкрашенном в бледные старомодные цвета, которые усиливали ощущение света и простора.
Коренастый слуга лет тридцати с румяным лицом и милой улыбкой (уже одно это подчеркивало необычность дома — где еще лакеям велят улыбаться посетителям?) провел нас в большую гостиную в задней части здания. На мгновение мне показалось, будто я вхожу в будуар Элизабет Истлейк: гостиная располагалась в том же месте дома, и на нас так же сильно действовала сила замысла архитектора — смутная тяжесть вестибюля и лестницы толкала вперед настойчиво, как рука на шее, а большое французское окно манило к себе, обещая свободу и свежий воздух. Но через мгновение стало ясно, что дух в двух комнатах совсем разный: где на Фицрой-сквер были дуб, лак и титанический хаос, здесь царили яркость, элегантность и классический порядок. Книги с военной строгостью выстроились на полках; нигде не было видно никаких курьезных мелочей (если не считать пары изящных фарфоровых фигурок на каминной полке), а на месте набитого бумагами бюро был небольшой столик для письма с греческими ножками, резной столешницей и ящиком, в который, судя по всему, едва влезала небольшая пачка конвертов; выглядел он так, будто за ним императрица Жозефина писала записочки мужу.
Навстречу нам с кресла с завитушками поднялась стройная женщина лет шестидесяти пяти, в прямом голубом платье, очень модном двадцать пять лет назад.
— Мисс Халкомб! Мистер Хартрайт! — сказала она, протягивая к нам руки. — Вы принесли с собой солнце!
Голос у нее был нежный и мелодичный, без следа привнесенной возрастом резкости, и по нему можно было подумать, что он принадлежит женщине лет на тридцать моложе. Она посмотрела в окно, всплеснула руками почти молитвенным жестом, а потом одним движением, изящным, как у танцовщицы, взяла за руки Уолтера и меня, так что теперь мы стояли цепочкой, как будто собирались сыграть в «веночек».
— Если мы задержимся из-за церемоний, — сказала она, — потеряем день. Может, прямо сейчас рискнем отправиться в путь?
— Да, — сказали мы с Уолтером хором, не колеблясь ни секунды.
Она покраснела и кивнула с явным удовольствием.
— Признаюсь, я совсем не отчаялась, когда увидела туман, — сказала она, направляясь к двери, — но мой бедный муж сразу решил, что ничего не выйдет. Он будет рад услышать, что все исправилось.
Она помедлила и добавила, будто только сейчас вспомнила:
— Надеюсь, вы не будете возражать против того, чтобы сесть на весла, мистер Хартрайт? Для нашего слуги места не останется.
— Да, я вовсе не против.
— Отлично. — Слегка ссутулив плечи, она возбужденно потерла руки, радостно воскликнула: «О!» — и скрылась в вестибюле.
