— У вас есть чего-нибудь выпить? — спросила она. Она говорила медленно и невнятно.
Я, конечно же, запасся бренди, но не был уверен, стоит ли в том признаваться. Промолчать казалось невежливым; но разве хозяйка дома не предупредила, что передо мной — алкоголичка, которую нужно оберегать от скверного пристрастия? Женщина без сомнения истолковала мое колебание как признание, ибо немедленно заявила: «Есть, а как же!» — и начала обшаривать мои карманы с неистовым напором собаки, откапывающей кость. Когда она добралась до ридикюля Мэриан, то немного подержала его на весу, словно вещественное доказательство на суде, и проговорила со смехом: «О, вы хитрец, не правда ли?» Затем отбросила ридикюль и возобновила поиски. Спустя секунду она обнаружила фляжку, отвернула пробку и выпила до дна, старательно облизав горлышко, чтобы проглотить все капельки до единой.
— Больше ничего? — переспросила она, когда смогла перевести дух.
— Вполне достаточно, — произнес я, уловив в собственном голосе ворчливо-менторские нотки.
Она посмотрела на меня с любопытством, хотя сосредоточиться ей оказалось непросто.
— Как вас зовут?
— Дженкинсон, — сказал я.
Она коротко вздохнула, и с ее лица постепенно исчезло озадаченное выражение.
— А, поняла, — произнесла она, — всем вам нужно одно и то же.
Она подобрала брошенные на пол веревки, капюшон и бросила их мне. Я не понимал, что она имеет в виду, и просто-напросто тупо глазел на нее.
— Тогда — вот, — нетерпеливо проговорила она, — возьмите их.
Я взял веревки и капюшон и продолжал беспомощно глядеть на нее. Женщина повернулась к противоположной стене, где над маленьким стулом висело овальное зеркало в раме из розового дерева. Медленно, не говоря ни слова, она стала расстегивать платье.
Я застыл на месте. Я был готов упасть в обморок. И все-таки какая-то часть меня — тот Уолтер Хартрайт, которого видели окружающие и которым я считал себя два месяца назад, — не соглашалась смириться с ситуацией, а продолжала убеждать себя, будто находится здесь по вполне уважительной причине; так потерпевший крушение моряк в надежде на спасение цепляется за обломки своей лодки. Я не отвел глаз, когда она сбросила платье на пол и переступила через него. Я был не в силах отвести взгляд, но убеждал себя (Боже! Какое сумасшествие!), что всего лишь пытаюсь определить ее возраст. Судя по пышным широким бедрам, ее возраст колебался между тридцатью и тридцатью пятью годами. Едва выдавливая из себя слова, я спросил:
— Сколько вам было лет, когда, сюда приходил Тернер?
Она не обернулась, но ее глаза отыскали мое отражение в зеркале.
— Кто-о?
— Другой мистер Дженкинсон.
— О, когда он впервые имел меня — наверное, лет двенадцать-тринадцать. Потом он приходил постоянно.
— И как долго? Она пожала плечами:
— Пять, шесть лет?
— А сколько вам сейчас лет?
Она хихикнула, освободила волосы от шпилек и тряхнула ими, так что они рассыпались по спине.
— Эй, вы хотите разговаривать, или как?
Я попытался ответить.
И не смог.
Женщина расстегнула корсет и стащила его жестом скульптора, высвобождающего отформованную статую; стянула через голову сорочку; положила и то и другое на стул. Теперь на ней осталась только пара грязноватых чулок. Она взялась за одну из подвязок.
— Снять или оставить?
Не дождавшись моего ответа, она повторила грубый жест.
— А… А он?…
— О, ему было все равно. Он не суетился вокруг моих ног. Так снять или оставить?
— Снять.
Женщина нагнулась и стащила чулки столь обыденным движением, словно я попросил ее передвинуть поднос.
— Ну вот, — произнесла она, швырнув их на стул. Я увидел, как дрогнули ее тяжелые груди, и скользнул глазами по темной поросли волос внизу живота. Женщина сохраняла невозмутимость и, казалось, не испытывала по поводу собственной наготы ни гордости, ни стыда.
Но я…
Мне явилось чудо.
Никогда раньше я не видел раздетую женщину.
Рухнув на кровать, она лежала, поворачивая голову из стороны в сторону, поигрывая бедрами и раздвинув ноги.
А потом я познал глубину своего безумия. Не безумно ли полагать, будто ты можешь наблюдать другую жизнь, воображать ее — и не переступить порог, не войти в нее?
