Все оказалось столь очевидным, что я подивилась своей прежней слепоте. «Залив Байя» — не одна картина, а две. Во время первого визита в галерею я была поражена тем, как неуместно выглядели фигуры Аполлона и Сивиллы — словно их переместили сюда из совершенно иной сцены; и теперь, увидев их снова, я однозначно убедилась: именно так и было. Ибо Тернер изобразил их в самом начале событий, когда желание Сивиллы, юной и прекрасной, исполнилось; она пересыпает песчинки и считает отпущенные ей годы жизни. Однако окружающий пейзаж — с затаившейся змеей, обломанными колоннами и похожими на череп арками — свидетельствовал о неотвратимости конца, о разрушении и распаде, которые неумолимо наступят в итоге.
Вернувшись домой, я получила письмо от Уолтера. Почему давно нет от меня писем? Сейчас я не могу ему писать.
Пятница
Очень поздно, но это неважно. Я похожа на генерала, вдохновленного успехом, который сознает, что должен вырвать победу, пока судьба к нему благосклонна.
Первое: мистер Пэдмор. Благодарение Богу, он жив, он в порядке и в здравом уме — или, по крайней мере, был в здравом уме три часа назад. И, главное, он поведал мне значительно больше того, что я надеялась услышать.
Судя по названию, Оливер-билдингс представлялись мне грязными, дурно пахнущими многоквартирными домами. Но на самом деле это несколько одноэтажных зданий богадельни — из красного кирпича, в готическом стиле, разместившихся вокруг покрытой травой площади, загороженной железной решеткой с коваными воротами.
Когда я постучалась в квартиру номер один, мое сердце билось очень сильно, оно едва не выскакивало из груди, и я опасалась, что не смогу заговорить обычным голосом. Впрочем, ответ «Войдите!» прозвучал мягко и успокоительно, и я немного расслабилась. Я поддалась, сознаю, иррациональному чувству. Не было никакой гарантии, что мне ответил сам мистер Пэдмор, ведь, если он умер, его жилье могли предоставить другому постояльцу. И все же, услышав одно-единственное слово, я почему-то уверовала: это именно он, и мы обязательно станем друзьями.
Я вошла и оказалась в чистенькой комнате, которая занимала все внутреннее пространство дома и служила, по всей вероятности, гостиной, кухней и библиотекой одновременно. Очаг представлял собой нечто вроде открытой плиты с небольшой печкой с одной стороны и вместительным камином, до такой степени набитым тлеющими углями, что атмосфера в комнате была удушающей, словно в теплице. Слева помещался книжный шкаф, справа — буфет, уставленный рядами красно-золотой фарфоровой посуды, красиво поблескивавшей в лучах света из окна, располагавшегося позади. В центре комнаты стоял стол с тонкими ножками, покрытый чистой белой скатертью, а на столе — чашки, сахарница и груда бумаг, среди которых я заметила и свое письмо. Вокруг стола — причудливое скопление стульев из дубового и орехового дерева. На одном из них — основательном, старомодном, с коричневыми подлокотниками и растопыренными ножками, предназначенном, казалось, для сквайра-скупердяя из романа Филдинга, — сидел очень старый человек, чрезвычайно худой, занимавший едва ли половину сиденья. Он, несомненно, ожидал меня, ибо тут же осведомился:
— Мисс Халкомб?
Он попытался встать, но, наполовину поднявшись, не смог двинуться дальше. Его поза — вытянутая вперед голова и вцепившиеся в закругленные подлокотники руки — была столь неудобной, что я немедленно попросила его оставаться на прежнем месте; в то же мгновение он с благодарной улыбкой опустился на сиденье.
— Дух бодр, — сказал он, — но вот суставы подводят. Он протянул мне руку: — Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Его рука показалась мне легкой и тонкой птичьей лапкой, словно природа, решив не тратиться на столь близкое к могиле тело, превратила его в простейший механизм.
— Я очень рад познакомиться с вами, — сказал он. Вытащив из кармана чистый носовой платок красного цвета, он протянул его мне: — Не соблаговолите ли повесить его на окно возле двери?
— Конечно, — откликнулась я, стараясь говорить как можно естественнее, будто ко мне обратились с самой заурядной просьбой и я этого ожидала.
