Но в результате — как все-таки тщетны наши попытки предвидеть будущее и подготовиться к нему! — мистер Хейст едва обратил на меня внимание, а важнейшие последствия моего визита вообще не имели к нему отношения.
Он, конечно, оказался дома и (скорее всего, предвидя мой визит) даже смазал заржавевший дверной молоток, так что я смогла воспользоваться им, не прибегая к помощи прохожих. Я услышала, как он шаркает по лестнице, а потом несется по холлу столь стремительно, что я испугалась, не пребывает ли он в пароксизме ярости и не жаждет ли немедленно излить ее. Но если и так, то отнюдь не я была объектом его раздражения, поскольку поначалу Хейст словно бы удивился моему появлению, а потом быстро оглядел улицу, определенно ожидая увидеть кого-то другого. И, полагаю, на сей раз — отнюдь не приставов, ибо его лицо уже не имело угрюмого и вызывающего выражения, как прежде, но стало нетерпеливым и ждущим.
— Я приношу извинения за то, что не смогла прийти раньше, — сказала я. — Просмотр дневников занял больше времени, чем я рассчитывала. Они оказались очень интересными, а ваш отец так прекрасно пишет.
Если бы я хотела польстить Хейсту, то ощутила бы разочарование. Он просто кивнул, хмыкнул и автоматически протянул руки за книгами, хотя глаза его по-прежнему продолжали обшаривать улицу. Как я заметила, его пальцы были перепачканы чернилами, и даже на рубашке виднелись два или три маленьких пятна.
— Надеюсь, вы примете еще десять шиллингов в качестве компенсации, — добавила я.
Он снова кивнул и, продолжая смотреть мимо меня, протянул раскрытую ладонь.
Когда я рылась в своем ридикюле, нечто, находящееся почти вне поля зрения, привлекло мое внимание. Там не было ничего, кроме треугольного куска расколотой и расщепленной половицы, скупо освещенной полуденным солнцем, но она неожиданно пробудила важное и необычное воспоминание: передо мной простирался пустынный холл из моего сна. Какое-то мгновение я видела не путь на чердак Хейста, а вход в поблескивающий слюдой подземный грот, где таились тайны полотен Тернера.
— А что находится под полом? — спросила я, протягивая Хейсту полсоверена.
— Гм?
— Подвал? Погреб?
Он рассеянно кивнул.
Я вгляделась в видневшееся внизу тесное пространство. Окна казались мутными и серыми от грязи, а одно из разбитых стекол небрежно забили доской. Перепутанные плети почти безлистного плюща вились по стенам, с невероятным упорством закрадываясь в каждую щель и выемку, отчего кирпичи крошились и трескались, и можно было представить, в какую груду развалин предстоит им обратиться через пятьдесят, сто и двести лет.
Позади послышались быстрые шаги, а затем — задыхающийся голос, восклицавший: «Я виноват! Простите! Простите! Простите!» Обернувшись, я увидела пухлого и такого же лысого, как и Хейст, человека, который спешил к нам, сжимая в руках саквояж, переполненный бумагами. Хейст впустил его и затворил дверь, не сказав мне ни слова и даже не взглянув в мою сторону.
Впрочем, я была слишком взволнована и не обиделась. Я осознала внезапно, что смущало меня в картине «Залив Байя».
Предвидя возможность бегства, я попросила кэбмена подождать; а теперь велела быстрее везти себя в Мальборо-хаус. То было кошмарное путешествие, поскольку я не помнила, когда закрывается выставка, боялась приехать слишком поздно и не увидеть картину. Но всякий раз, вроде бы обогнав транспортный поток и набрав скорость, мы застревали уже через несколько мгновений и не двигались с места целую вечность. Когда мы приблизились к Трафальгарской площади, скопление омнибусов, экипажей и лошадей совсем сгустилось; я решила, что быстрее идти пешком, расплатилась, выбралась наружу и погрузилась mêlée.[14]
Мне повезло. Пробравшись сквозь сплошной поток посетителей, выстояв очередь в кассу, я попала в Пэлл-Мэлл за десять минут до закрытия. Галерея еще работала, а картина находилась именно там, где я предполагала. Изрядно поработав плечом и без конца извиняясь, я пробилась сквозь толпу людей, которые стояли перед полотном, отчетливо его разглядела и моментально убедилась в своей правоте.
