Однако мое замешательство не укрылось от мистера Пэдмора и, передавая платок, он пояснил:
— Это знак, чтобы подали чаю.
Я зацепила платок за оконную щеколду, где он вяло повис, напоминая поникший флаг. Однако мистер Пэдмор был, по-видимому, удовлетворен, ибо кивнул и сказал:
— Спасибо. Вы присядете?
Усевшись возле него и осознав, что он не просто стар, а невозможно, невообразимо древен, я едва сдержала возглас изумления. Я должна была бы заметить это раньше, если бы мистер Пэдмор не потрудился привести себя в порядок — вероятно, в мою честь. Светло-голубой, прекрасного покроя сюртук с латунными пуговицами сильно его молодил, пока вы не замечали, что он слишком велик для усохшего тела владельца, поэтому на груди и плечах образовались складки. Поредевшие, но красивые и блестящие, будто витое серебро, волосы были старательно уложены на макушке, прикрывая веснушчатый череп. Но более всего поразили меня аккуратные мазки румян на щеках. Признаюсь, я сочла их просто шокирующими; но когда я заметила, как ласковы его глаза, я поняла: вовсе не тщеславие вынудило мистера Пэдмора приукраситься подобным образом, но утонченное стремление выглядеть наиболее достойно. (Циник возразит: оба эти мотива равнозначны. Но ведь тщеславие жаждет восхищения? А мистер Пэдмор хотел всего лишь доставить удовольствие гостю.)
Я приготовилась выслушать длинное предисловие из шуточек и незначительных воспоминаний, столь характерное для старых одиноких людей, но, подтверждая мое доброе о нем мнение, мистер Пэдмор сразу же заявил:
— Моя память все еще тверда, мисс, по крайней мере для стариковских лет. Но я стал быстро, очень быстро уставать. Поэтому не разводите церемоний, а просто спрашивайте, о чем желаете. — Он расссмеялся. — Иначе в тот момент, когда мы доберемся до сути, вы обнаружите, что я сплю.
— Что же, прекрасно. Не сможете ли вы рассказать мне о Ковент-Гардене? Времени вашей юности?
— Ковент-Гарден — о, с удовольствием! Только вообразите: мальчик не старше восемнадцати, не видевший ничего, кроме Гемпшира и Маргейта, внезапно махнул в Лондон, попал в величайший театр страны и получил доступ в лучшее общество. Самые громкие имена тех дней — Чарльз Бэннистер, миссис Гиббс — Он покачал головой, поражаясь своему невероятному везению. — У меня тогда закружилась голова, мисс Халкомб. Запах театра! И даже сейчас — смешайте немного опилок и краски да прибавьте запах двух-трех ламп — не газовых, учтите, а масляных, дымных и теплых, — и мне не сдержать трепета вот тут. — Он указал на живот и усмехнулся.
Я, конечно же, имела в виду не театр, а окружавшую театр атмосферу, но почувствовала, что не могу поправить его, не показавшись грубой.
— Вы жили по соседству?
— Сначала — вместе со своим братом, в Холборне. Но потом я снимал собственные комнаты в Мейден-лейн.
— Неужели? — воскликнула я, стараясь не выдать своего волнения. — А кто были ваши соседи?
— Ну… — Он сощурил глаза, стараясь припомнить. — Внизу у нас располагался немецкий музыкант, как же его звали? Герр, герр… Я забыл. И мастер, делавший флейты, и Поттер, костоправ… И Шуссель, вот-вот, герр Шуссель, жил с ирландкой — она не была его женой, миссис Мэлон…
— А как жители соседних домов? — спросила я.
— О, мы составляли на диво пеструю компанию. Актеры и актрисы; штукатур; поэт; архитектор; два или три трактирщика; экипажный мастер; владельцы магазинов; настоящие… настоящие, — он заколебался, и сквозь краску на его щеках проступил живой румянец, — настоящие распутницы, вы меня понимаете?
— Женщины легкого поведения? Он кивнул:
— Были и такие.
— А не запомнились ли вам какие-нибудь лавочки? Он глубоко вдохнул, а затем прерывисто выдохнул.
— Мисс Халкомб, — произнес он, сопровождая свои слова снисходительной улыбкой, — я чувствую себя так, словно вынужден играть в «Двадцать вопросов», и не могу угадать, что у вас на уме. Умоляю, ради вашего же блага, — будьте со мной откровенны.
И я решилась. На протяжении первых секунд я колебалась и запиналась, но вскоре стала рассказывать о Тернере, Уолтере и моих разысканиях с прямотой и легкостью, которые меня саму поразили, ибо со времени визита в Сэндикомб-Лодж я не могла говорить свободно
