— Мне очень совестно, дорогой, что мы отвлекаем тебя от работы. Мисс Халкомб необходимо выяснить, где можно найти сведения о первых профессиональных шагах Тернера.
Показалось ли мне или действительно разговор о сумасшествии — а в сущности, все обсуждение характера Тернера — дался ей с трудом? Это была тема, которая в другом контексте несомненно заинтересовала бы ее и вдохновила на блестящие экскурсы. А сейчас она постаралась избежать ее с той настороженностью, какую можно было бы ожидать от любой из чопорных неинтеллектуальных дам, над которыми она неизменно смеялась.
— Я познакомился с ним, — начал сэр Чарльз, — когда едва вышел из мальчишеского возраста. Затем я много лет жил в Риме и видел его нерегулярно. В двадцать восьмом году, когда он посетил Италию, мы провели вместе несколько месяцев — он пользовался моей мастерской и впоследствии устроил выставку своих работ в Кваттро-Фонтейн. — Он засмеялся. — Заграничные критики и художники никогда не видели ничего подобного — не только такого солнечного колорита, но и такой манеры выставляться; чтобы сэкономить на окантовке, Тернер закреплял вокруг края полотна толстый шнур и красилего охрой.
— Тернеру тогда уже минуло пятьдесят, — заметила леди Истлейк. — Едва ли такой дебют можно считать ранним.
Я думала, что сэр Чарльз, возможно, возразит, но он вместо ответа уставился на свои длинные тонкие пальцы, словно решал, как лучше их изобразить. Потом он все же поднял взгляд на жену и произнес:
— Что сталось с семьей Хейста?
— Хейста?
— Он вел дневник, я полагаю.
— Уверена, что там нельзя найти благожелательного изображения мира искусства.
Сэр Чарльз пожал плечами:
— Ну, моя дорогая, думаю, мы должны предоставить мисс Халкомб и ее брату возможность сделать собственные выводы. В любом случае, сейчас я больше ничего не могу придумать. Ведь все умерли: — Фарингтон, Гертен, Уэст, — все.
Его голос звучал все тише и тише, и он поник головой, будто торжество смерти повергло его в безмолвное отчаяние.
— А где мне отыскать родственников мистера Хейста? — спросила я быстро, поскольку лицо леди Истлейк окрасилось нетерпеливым раздражением, из чего можно было заключить, что она этого не одобряет и, возможно, постарается меня отговорить.
— Ну… А его несчастный сын?… — пробормотал сэр Чарльз.
— Несчастный! — фыркнула его жена.
Словно желая отмести все возражения, сэр Чарльз внезапно встал:
— Я наведу справки и дам вам знать.
Он поклонился мне, протянул вялую руку жене, которая прикоснулась к кончикам его пальцев; заверил, что ему приятно было со мной познакомиться, и покинул нас, чтобы вернуться к своей работе.
Дома меня посетила новая мысль. Мимолетная, вполне тривиальная, она была навеяна мерцанием газовой горелки в холле, которая отбрасывала причудливые тени на гравюру с картины «Вид на Лондон из парка Гринвич» и заставила меня вспомнить об оригинале этой картины, находившемся в Мальборо-хаусе, а потом — естественно — о беседе с леди Мисден, состоявшейся там же. Она, подумалось мне, несомненно, сможет рассказать больше о ранних годах жизни Тернера. И я тут же написала ее дочери, объяснив ситуацию и спрашивая позволения обратиться к ним.
Вот оно. Уже две тетивы для моего лука. Может, из меня выйдет и не такой уж плохой детектив.
Пятница
Никакой корреспонденции утром.
После завтрака я снова попыталась написать письмо Уолтеру. И вновь потерпела неудачу. Я чувствовала себя рекой, которую внезапно перегородила плотина: она бушует и рвется, но не в силах прорвать преграду. Возможно, мне станет легче, когда я смогу сообщить что-то конкретное.
И все-таки я, по крайней мере, почувствовала себя спокойнее. Небольшое, не очень заметное облегчение — и все же облегчение — знать, что я могу расхаживать по дому, не боясь внезапно на него наткнуться, и, чувствуя ужасное стеснение в груди, заставлять свой пересохший язык произносить нечто беззаботное. Ведь если быть до конца честной, сейчас сознание своего одиночества в доме, где никого больше нет, — большое облегчение. (Странно, как я могла все это написать? Разве Дэвидсоны не остаются рядом со мной? Разве они «никто»? Нет — они хорошие, добрые люди, я верю, что они искренне ко мне привязаны, как и я к ним. Однако невидимый барьер, разделяющий их мир и мой мир, слишком прочен. Каковы бы ни были их тайные мысли, они никогда не скажут и не сделают ничего, что заставит меня раскрыть им свои истинные переживания. Никогда не будет ничего более серьезного, чем распоряжения по поводу обеда).
