— Многие художники занимались тем же самым и едва ли не с той же изощренностью, — заметила леди Истлейк. — Рембрандт. Тициан.
— Однако это проявлялось не только в его творчестве, — сказал сэр Чарльз, — но и в его повседневной жизни. Разве, обедая с нами на протяжении последних лет, он не проходил длиннейшие расстояния, дабы скрыть истинное место своего жительства?
— Это вовсе не удивительно, — парировала леди Истлейк, — если вспомнить, в каких убогих условиях он жил.
Сэр Чарльз отрицательно покачал головой:
— Он всегда так поступал. Спросив об очередном путешествии, которое он намеревался предпринять, вы слышали обычно уклончивый ответ либо заведомую ложь. — Внезапно он улыбнулся и положил свою руку на руку жены. — Ты этого не помнишь, поскольку в то время ты еще эпатировала обитателей Норвика. В двадцать шестом или двадцать пятом году он отправился на континент. В это время как раз произошел чудовищный взрыв подле Остенде. Его бедный отец был убежден в гибели сына, поскольку тот сказал, что направится именно туда. Об этом даже сообщалось в прессе — в «Халл адвертайзер», если не ошибаюсь. Но по возвращении Тернера выяснилось, что у него был совсем другой маршрут.
Леди Истлейк рассмеялась.
— Это можно объяснить, — заявила она, — непостоянством его характера.
Дикое, едва оформленное предположение, навеянное смутными образами — скалами с полотна «Улисс высмеивает Полифема», похожими на щучьи челюсти, или глыбой-драконом с картины «Богиня раздора», — стало складываться в моей голове. Я боялась, что оно исчезнет, прежде чем я успею отчетливо его осознать, но в этот момент вошел Стоукс с чайным подносом, и таким образом я получила дополнительное время для размышлений. Когда Стоукс удалился и леди Истлейк принялась разливать чай, я сказала, удивляясь самой себе:
— Похоже, я понимаю: его жизнь стала чем-то вроде каламбура. Не это ли вы имели в виду, сэр Чарльз?
Он кивнул, однако то был всего лишь жест вежливости, ибо он определенно не понимал, что я имею в виду. Действительно, я сама едва сознавала, о чем говорю, когда продолжила:
— Ведь каламбур строится на двойном или даже множественном значении одного и того же слова, звука?
— В таком случае у Тернера получается прямо наоборот, — заметила леди Истлейк, расхохотавшись. — Одно значение и два слова, Тернер и Бут.
— Да, по… но… — забормотала я, чувствуя, что мои щеки вновь заполыхали, и ругая себя за эти слова.
— Я считаю все это очень интересным, мисс Халкомб, — мягко сказал сэр Чарльз. — Противоречия, таящиеся в одном человеческом существе. Это действительно напоминает каламбур. Не хотите ли чаю?
— Благодарю вас.
Я молча благословила его любезную поддержку, но не могла не ощутить разочарования (и даже легкого унижения) из-за того, что так в ней нуждалась. Неужели мои рассуждения выглядели столь беспомощно? Несмотря на все свое смущение, я вовсе так не считала и, оглядываясь назад, не считаю и теперь.
— Непостоянство, — заметил сэр Чарльз, обращаясь к жене, — слишком узкое определение для характера Тернера. Бывали времена, еще совсем недавно, когда я внезапно начинал вспоминать о сумасшествии его матери.
Возможно, леди Истлейк растрогали тень усталости на его лице и искренняя грусть в голосе, ибо вместо того, чтобы рассмеяться и упрекнуть мужа за преувеличение (как я ожидала), она молча устремила на него взгляд широко раскрытых серьезных глаз, в которых, кажется, блеснули слезы.
— Ну не сумасшествие ли, мисс Халкомб, завещать свое состояние на нужды благотворительности, а картины — нации, но при этом пожалеть пары фунтов на оплату услуг компетентного юриста, чтобы оформить свое завещание, попавшее в итоге на рассмотрение к лорду-канцлеру?
— Нет, — заявила леди Истлейк, прежде чем я смогла заговорить. — Это просто-напросто дурацкая шутка. Не слишком удачная, верно, в особенности если вам приходится разъяснять его посмертную волю судье, который привык мыслить буквально. И все-таки это всего лишь шутка.
Ее муж намеревался заговорить, но леди Истлейк продолжила, определенно вознамерившись взять на себя направление разговора:
