Если я все же не ошибаюсь и Мандачува имел в виду то, что я думаю, значит, мы наконец получаем хоть какое-то представление о детстве свинксов. Если они начинают ходить — и разговаривать, ничего себе! — уже десяти сантиметров ростом, значит, они намного раньше людей покидают утробу и период внутриутробного развития у них существенно длиннее, чем у нас.
А дальше начался полный бред, даже по твоим меркам. Он наклонился ко мне и рассказал (с таким видом, будто это страшная тайна), кто отец Человека: «Твой дедушка Пипо знал отца Человека. Его дерево растет рядом с оградой».
Он что, спятил? Корнерой умер двадцать четыре года назад, разве не так? Ладно, допустим, это какие-то религиозные штуки, усыновление деревом и так далее. Но Мандачува произнес это так, что мне почему-то кажется: его следует понимать буквально. Двадцатичетырехлетняя беременность? Или Человеку потребовалось двадцать лет, чтобы из десятисантиметрового младенца превратиться в того роскошного свинкса, каким он стал? Или они каким-то образом сохранили сперму Корнероя?
Но это важно. Очень. Впервые свинкса, лично известного людям-наблюдателям, назвали отцом. И не кого-нибудь, а Корнероя, которого они ухлопали. Иными словами, самец с предельно низким статусом — казненный преступник — назван отцом! Это означает, что самцы, с которыми мы имеем дело, вовсе не отбросы племени, пусть даже многие из них так стары, что помнят Пипо. Они потенциальные отцы.
Более того. Если Человек еще в детстве прославился умом, зачем же его сослали сюда, в компанию несчастных, отвергнутых холостяков? Я полагаю, мы ошибались с самого начала. Мы работаем не с отбросами и холостяками, а с обладающей высоким статусом группой молодежи. С теми, кто «подает надежды» и в будущем, возможно, достигнет высот.
А потому все твои выражения жалости по поводу того, что пришла твоя очередь заниматься Сомнительной Деятельностью, а мне придется сидеть дома и составлять Официальные Подделки для анзибля, не стоят кучки Неприятных Выделений! (Если я буду спать, когда ты вернешься, разбуди меня и поцелуй. О’кей? Я сегодня заслужила.)
Записка от Кванды Фигейры Мукумби к Миро Рибейре фон Хессе, извлеченная из файлов Лузитании по приказу Конгресса и предъявленная в качестве вещественного доказательства на Процессе in absentia[3] ксенологов Лузитании (по обвинению в государственной измене).
На Лузитании нет ни одной строительной фирмы. Когда образуется новая семья, друзья и родственники молодых собираются и строят им дом. Дом семьи Рибейра являл собой воплощение истории семьи. Передняя, самая старая часть дома, осталась еще от первопоселенцев — пластиковые стены, фундамент из бетона. Семья росла, число комнат увеличивалось, и сейчас, казалось, пять маленьких одноэтажных домиков выстроились в ряд по лощине. Два последних — из красного кирпича и известки, с черепичными крышами, но никаких украшений, никаких попыток отклониться от стандарта. Семья построила то, в чем нуждалась, и не хотела ничего более.
Это не бедность, Эндер сразу понял: в обществе, где экономика находится полностью под контролем, бедных просто не может быть. Отсутствие всякой выдумки, стремления придать дому индивидуальность показывали презрение семьи к своему собственному жилищу. А следовательно, и презрение к себе самим. Да и в Ольядо и Кваре не было той радости, которую обычно испытывает человек, приближаясь к дому. Наоборот, они скорее напряглись, потеряли часть прежней легкости, словно дом обладал своим собственным гравитационным полем и его тяжесть наваливалась на них по мере приближения.
Ольядо и Квара зашли внутрь. Эндер остался у двери, ожидая, что кто-то выйдет и пригласит его. Ольядо распахнул дверь и вернулся в комнату, не сказав Эндеру ни слова. Эндер видел, как Квара уселась на диване в передней, прислонившись головой к стене. Да. На стенах — ничего. Только белая краска. И бледное лицо Квары сливается с белизной стены. Ее глаза неотрывно смотрели на Эндера, но это не мешало ей делать вид, что его здесь нет. И она уж точно не приглашала его войти.
Этот дом болен. И болен серьезно. Эндер пытался понять, что в характере Новиньи могло заставить ее жить в таком месте. Или он что-то упустил? Неужели смерть Пипо, давняя, дальняя смерть, настолько опустошила ее сердце?
