— Записка от Либердаде Фигейра де Медичи для Уанды Фигейра Мукумби и Миро Рибейра фон Хессе (восстановлено из файлов Лузитании по приказу Конгресса и представлено в качестве доказательства на заочном судебном заседании по обвинению ксенологов Лузитании в измене и должностном преступлении)
* * *
Новинья засиделась на биологической станции, несмотря на то, что сделала все и что собиралась уйти еще час назад. Образцы различных клонов картофеля, посаженные в питательную жидкость, успешно проросли; теперь оставалось лишь проводить ежедневные наблюдения, с тем чтобы определить, какие из сделанных ею генетических изменений приведут к появлению наиболее стойкого и урожайного сорта.
«Если мне нечем заняться, то почему я не иду домой?» — У нее не было ответа на этот вопрос. Ее дети, наверняка, нуждались в ней; не было ничего хорошего в том, что она уходила рано утром и возвращалась домой, когда малыши уже спали. И даже сейчас, зная о том, что пора возвращаться, она все сидела и рассматривала лабораторию, ничего не видела, ничего не делала — вообще ничего не ощущала.
Она подумала о том, что пора идти домой, и не могла понять, почему сама мысль об этом не была радостной. «В конце концов, — напомнила она себе, — Маркао мертв. Он умер три недели назад. Ни секундой раньше, чем нужно. Он сделал все, что мне когда-либо нужно было от него, и я сделала все, что он хотел, однако все наши мотивы были исчерпаны за четыре года до того, как он окончательно разложился. Все это время у нас не было ни секунды любви, но у меня и в мыслях не было оставить его. Развод был бы невозможен, однако вполне достаточно было бы жить раздельно. Чтобы прекратить избиения. — До сих пор в боку у нее чувствовалось онемение, иногда болезненное, оттого что в последний раз он швырнул ее на бетонный пол. — Какие приятные воспоминания ты оставил после себя, Као, мой муж-собака!».
Боль в боку вспыхнула, как только она подумала о ней. Она кивнула с удовлетворением. «Это не более того, что я заслужила, и будет жаль, если все заживет».
Она подошла к двери, закрыла ее за собой. Компьютер выключил после ее ухода весь свет за исключением ламп, постоянно освещавших различные растения для стимулирования фотосинтетических процессов. Она любила свои растения, своих маленьких зверюшек, с удивительной силой. «Растите, — призывала она их день и ночь, — растите и процветайте». Она горевала о тех из них, которые плохо росли, и вырывала их только тогда, когда уже было очевидно, что из них ничего не получится. Сейчас, удаляясь от станции, она все еще подсознательно слышала их музыку — писк бесконечно маленьких клеток, когда они росли, делились и образовывали собой более сложные структуры. Она шла из света в темноту, от жизни к смерти, и ее душевная боль становилась все сильнее, по мере того как сильнее болели суставы.
Спускаясь с холма к своему дому, она увидела на земле пятна света, шедшего из окон. Окна комнат Куары и Грего были темными; она бы не смогла вынести их упрека, заключившегося у Куары — в молчании, а у Грего — в мрачных и злобных преступлениях. Но было необычно много света в других комнатах, включая ее комнату и переднюю. Происходило что-то необычное, а она не любила необычных вещей.
Ольгадо сидел в гостиной, как всегда, с наушниками; сегодня он еще и подключил свой глаз к компьютеру. Похоже, он вызывал из компьютера какие-то воспоминания, а может, записывал в память то, что увидел недавно. Опять она пожалела, что не может записать свои визуальные воспоминания в компьютер и стереть их, заменить более приятными. Труп Пипо — она с радостью забыла бы это, заменила бы теми золотыми днями, когда они втроем работали на станции зенадора. Или тело Либо, завернутое в ткань… Вместо этого она оставила бы другие образы — прикосновение его губ, выразительность тонких рук. Но хорошие воспоминания не приходили, глубоко похороненные под болью. «Я украла те замечательные дни, поэтому у меня их забрали и заменили тем, что я заслужила».
Ольгадо повернулся к ней, и она содрогнулась, увидев этот отвратительный провод, торчащий из глаза. «Прости, — сказала она про себя. — Если бы у тебя была другая мать, ты бы не потерял глаз. Ты родился самым лучшим, самым здоровым из моих детей, Лауро, но, наверное, все вышедшее из моего чрева не может сохраниться долго».
