Конечно, она не сказала ничего вслух, и Ольгадо тоже молчал. Она повернулась, чтобы пройти в свою комнату и посмотреть, почему там горит свет.
— Мама, — сказал Ольгадо.
Он снял наушники и вытаскивал провод из глаза.
— Да?
— У нас гость, — сказал он. — Глашатай.
Она похолодела. «Только не сегодня», — воскликнула она мысленно. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни потом, никогда.
— Его брюки уже чистые, и он переодевается в твоей комнате. Надеюсь, ты не возражаешь.
Из кухни появилась Эла.
— Ты пришла, — сказала она. — Я сделала кофе, и тебе тоже.
— Я подожду на улице, пока он не уйдет, — сказала Новинья.
Эла и Ольгадо переглянулись. Новинья сразу поняла, что они считают ее проблемой, которую надо решить; по всей видимости, они уже согласились со всем, что хочет сделать здесь этот Глашатай. «Ну, со мной вам так легко не справиться».
— Мама, — сказал Ольгадо, — он не такой, как говорил епископ. Он хороший.
Новинья ответила ему с уничтожающим сарказмом в голосе:
— С каких пор ты стал специалистом по добру и злу?
И снова Эла и Ольгадо обменялись взглядами. Она знала, о чем они думают: как объяснить ей? как уговорить ее? «Никак, дорогие мои дети. Меня нельзя уговорить, и Либо убеждался в этом каждую неделю. Он так и не смог узнать мой секрет. Не моя вина в том, что он умер».
Но она все же изменила свое решение. Вместо того чтобы уйти, она скрылась в кухне, пройдя мимо Элы так, чтобы не задеть ее. На столе выстроились аккуратным кружком крохотные кофейные чашки. В середине круга стоял дымящийся кофейник. Она села и положила руки на стол. «Значит, Глашатай здесь, и пришел к ней. Куда еще ему идти? Моя вина в том, что он здесь, не так ли? Еще один человек, жизнь которого я разрушила, как жизни моих детей, Маркао, Либо, Пипо и свою собственную».
Из-за ее плеча протянулась сильная, но на удивление гладкая мужская рука, взяла кофейник и начала разливать кофе тонкой струйкой в маленькие чашечки.
— Posso derramar? — осведомился он. Что за глупый вопрос, ведь он уже разливает. Но голос его был мягким, в его португальском языке чувствовался красивый кастильский акцент. Испанец?
— Desculpa-me, — прошептала она. (Простите меня.) — Trouxe о senhor tantos quilometros…
— Межзвездные полеты измеряются не километрами, дона Иванова. Годами.
Слова его обвиняли, но голос был грустным, даже прощающим, утешающим. «Этот голос мог бы соблазнить меня. Этот голос лжив».
— Если бы я могла вернуться в прошлое и возвратить вам двадцать два года, я сделала бы это. Мой вызов был ошибкой, извините, — голос ее звучал фальшиво. Вся ее жизнь была лживой, и даже это извинение звучало отрепетированно.
— Я еще не почувствовал этого времени, — сказал Глашатай. Он все еще стоял позади нее, и она еще не видела его лицо. — Для меня прошла всего неделя с тех пор, как я расстался с сестрой. Кроме нее у меня никого не осталось. Ее дочь еще не родилась тогда, а сейчас она, наверное, закончила колледж, вышла замуж, может быть, родила своих детей. Я никогда не увижу ее. Но я теперь знаю ваших детей, дона Иванова.
Она поднесла к губам чашку и выпила ее одним глотком, обожгла язык и горло.
— Вы считаете, что узнали их всего за несколько часов?
— Лучше, чем вы, дона Иванова.
Новинья услышала, как у Элы перехватило дыхание от дерзости Глашатая. И хотя она подумала, что такое возможно, все же она разозлилась из-за того, что это сказал посторонний. Она повернулась, чтобы посмотреть на него, ответить ему, но за ее спиной его не было. Она повернулась дальше, наконец встала, но в комнате его не было. Эла стояла в дверях, широко раскрыв глаза.
— Вернитесь! — сказала Новинья. — Нельзя же сказать такое и просто уйти!
Но вместо ответа она только услышала тихий смех в глубине дома. Новинья направилась в направлении звука, прошла через все комнаты в самый конец дома. Миро сидел на ее кровати, а Глашатай стоял возле двери, и оба смеялись. Миро увидел ее, и улыбка исчезла с его лица. Она почувствовала боль. Он не улыбался уже много лет, она даже забыла, каким прекрасным становилось его лицо, как у его отца, — а ее приход стер эту улыбку.
