— Я буду переживать.
— У тебя не будет возможности. Я не буду писать тебе до самой старости, Эндер. Пока ты не приедешь в Лузитанию, потом в другое место, поглощая десятилетия. Тогда я пошлю тебе мои мемуары, с посвящением — «Эндрю, моему любимому брату». Я с радостью сопровождала тебя в путешествиях по двум десяткам миров, а ты не смог остаться даже на две недели, когда я попросила тебя.
— Послушай себя, Вэл, и ты поймешь, что я должен уехать сейчас, пока ты не разорвала меня на куски.
— Это софистика, ты не переносишь ее в студентах, Эндер! Я бы не стала говорить такие вещи, если бы ты не бежал, как вор, пойманный на месте преступления! Не надо все переворачивать с ног на голову и сваливать вину на меня!
Он отвечал на одном дыхании, проглатывая в спешке слова; он торопился закончить, пока волнение не прервет его:
— Да, ты права! Я хочу побыстрее уехать, потому что у меня там работа, и каждый день, проведенный здесь, напоминает мне об этом, а еще потому, что мне больно видеть, как вы с Яктом становитесь все ближе, а я все больше отдаляюсь от тебя, хотя я и знаю, что так и должно быть, поэтому я решил уехать, я подумал, что уехать надо как можно раньше, и я оказался прав; ты знаешь это. Никогда бы не подумал, что будешь меня ненавидеть за это.
Его голос прервался, и он заплакал; заплакала и она.
— Я не ненавижу тебя, я люблю тебя, ты — часть меня, ты — мое сердце, и, когда ты уедешь, ты вырвешь мое сердце и унесешь с собой…
На этом разговор закончился.
Первый помощник Рэва отвез Эндера на космодром, огромную платформу посреди моря, с которой взлетали челночные ракеты к звездолетам на орбите. По их молчаливому согласию Вэлентайн не поехала с ним. Она пошла домой с мужем и всю ночь прижималась к нему. На следующий день она отправилась в поход со студентами и плакала об Эндере только по ночам, когда она думала, что никто ее не видит.
Но студенты заметили это, появились слухи о том, как сильно расстраивается профессор Виггин из-за отъезда ее брата, странствующего Глашатая. Это была обычная студенческая болтовня. Но одна из студенток, по имени Пликт, поняла, что в истории Вэлентайн и Эндрю Виггинов скрыто больше, чем все догадываются.
Поэтому она попыталась расследовать эту историю, изучить их прошлые путешествия среди звезд. Когда Сифте, дочери Вэлентайн, исполнилось четыре года, а ее сыну Рену — два, Пликт пришла к ней. К тому времени она была молодым профессором в университете. Она показала Вэлентайн опубликованный ею рассказ. Рассказ не был документальным, но это была подлинная история брата и сестры, которые были самыми старыми людьми во Вселенной, которые родились на Земле, когда еще не было колоний на других планетах, и блуждали от планеты к планете, без корней, в вечном поиске.
К облегчению Вэлентайн и, что странно, к ее разочарованию, Пликт не обнаружила, что Эндер и был первым Глашаем Мертвых, а Вэлентайн — Демосфеном. Однако она знала достаточно об их жизни, чтобы написать этот рассказ об их расставании, когда она решила остаться с мужем, а он уехал. Сцена расставания в рассказе была намного нежнее и трогательнее, чем на самом деле; Пликт описала то, что произошло бы, если бы у Эндера и Вэлентайн была склонность к театральным эффектам.
— Зачем ты написала это? — спросила ее Вэлентайн.
— Разве сама история не стоит того, чтобы описать ее?
Такой ответ позабавил Вэлентайн, но не остановил ее.
— Кем был для тебя мой брат Эндрю, что ты проделала такую работу?
— Опять неправильный вопрос, — ответила Пликт.
— Похоже, я не выдержала какое-то испытание. Намекни, о чем я должна спросить.
— Не сердитесь. Вам надо было бы спросить, почему я написала рассказ, а не биографию.
— Хорошо, почему?
— Потому что я установила, что Эндрю Виггин, Глашатай Мертвых, — это Эндер Виггин, «Ксеноцид».
Хотя Эндер улетел четыре года назад, ему оставалось до цели еще восемнадцать лет. Вэлентайн стало плохо от мысли о том, каково ему будет, если на Лузитании его встретят как самого презренного человека в истории человечества.
— Вам нечего опасаться, профессор Виггин. Если бы я хотела рассказать об этом, я бы уже сделала это. Когда я узнала это, я поняла, что он раскаивается. И какое величественное раскаяние! Именно Глашатай Мертвых заклеймил свой поступок как неслыханное преступление — он принял имя Глашатая Мертвых, как сотни других, и был своим собственным обличителем в двадцати мирах.
