— Что же эта девочка, Новинья, сделала такого, что причиняло ей такую боль?
Так он сидел и слушал, как Джейн рассказывала о ее жизни. То, чем оперировала Джейн, были статистические выкладки, но Эндер был Глашатаем Мертвых; его гением — или его проклятием — была способность воспринимать происходящее с точки зрения других людей. Благодаря этой способности он стал блестящим военачальником, он одинаково хорошо как руководил своими людьми — на самом деле мальчиками, так и предугадывал действия противника. Это также означало, что по этим бесстрастным подробностям жизни Новиньи он мог представить — нет, не представить, а постичь — каким образом смерть ее родителей и их канонизация привели к изоляции Новиньи, как она усугубила свое одиночество, погрузившись в работу. Он знал, что стояло за ее ранним блестящим достижением статуса ксенобиолога. Он знал также, что значит для нее спокойная любовь и радушие Пипо и как велика стала ее потребность в дружеском плече Либо. На Лузитании не было ни одной живой души, понимавшей истинную сущность Новиньи. А сидящий в этой пещере, во льдах Тронхейма, Эндер Виггин знал ее, любил ее и горько плакал по ней.
— Итак, ты поедешь, — прошептала Джейн.
Эндер не мог говорить. Джейн была права. Он поехал бы в любом случае как Эндер «Ксеноцид», надеясь на то, что охранный статус Лузитании сделает возможным освободить Королеву из трехтысячелетнего заключения и искупить ужасное преступление, совершенное им в детстве. Он поехал бы также как Глашатай Мертвых, чтоб понять свинок и объяснить их людям, чтобы те приняли их как настоящих раманов, а не боялись бы и ненавидели их как варелсов.
Но сейчас он поедет по другой, более глубокой причине. Он поедет помочь девушке Новинье, потому что в ее яркости, ее изоляции, боли, вине он узнал свое собственное украденное детство и ростки боли, живущей в нем до сих пор. Лузитания находилась на расстоянии двадцати двух световых лет. Он путешествовал бы со скоростью, почти равной скорости света, и все же когда он приедет к ней, ей исполнится почти сорок лет. Если бы это было в его силах, он бы отправился к ней немедленно, с филотической мгновенностью ансибла; но он также знал, что ее боль может подождать. Она еще останется, ожидая его приезда. Разве его собственная боль не живет до сих пор?
Он перестал плакать; эмоции отступили.
— Сколько мне лет? — спросил он.
— С тех пор, как ты родился, прошел 3081 год. Но твой относительный возраст — 36 лет и 118 дней.
— А сколько лет будет Новинье, когда я доберусь туда?
— Плюс-минус несколько недель, в зависимости от дня отправления и от того, насколько скорость корабля будет близка к скорости света, ей будет около тридцати девяти.
— Я хочу отправиться завтра.
— Для того чтобы заказать билет, потребуется время, Эндер.
— Нет ли звездолетов на орбите Тронхейма?
— Конечно, есть несколько, но только один может отправиться завтра, и на борту его груз скрики для продажи в Кириллии и Армении.
— Я никогда не спрашивал тебя, сколько у меня денег.
— Все эти годы я удачно вкладывала их.
— Купи для меня корабль и груз.
— И что ты будешь делать со скрикой на Лузитании?
— А что делают с ней жители Кириллии и Армении?
— Частично носят, а частично едят. Но они платят за нее гораздо больше, чем может позволить себе кто-нибудь на Лузитании.
— Значит, если я подарю груз Лузитании, это может смягчить их неприязнь к прибытию Глашатая в католическую колонию.
Джейн превратилась в джинна, вылезающего из бутылки.
— Слушаю, хозяин, и повинуюсь.
Джинн превратился в дым, который с шумом всосался в бутылку. Затем лазеры отключились, и воздух над терминалом опустел.
— Джейн, — сказал Эндер.
— Да? — ответила она из серьги в ухе.
— Почему ты хочешь, чтобы я отправился на Лузитанию?
— Я хочу, чтобы ты добавил третий том к «Королеве и Гегемону». Про свинок.
— Почему ты так беспокоишься о них?
— Потому что, когда ты напишешь книги, раскрывающие сущность трех известных человеку рас, тогда ты будешь готов к тому, чтобы написать четвертую.
— Еще один вид раманов?
— Да. Я.
Эндер на минуту задумался над этими ее словами.
