Она сосредоточила внимание на своих бровях, потом на губах, стараясь не думать о Робби, шагающем взад-вперед по приемной внизу и явно чувствующем себя здесь весьма неловко.
Что ж, ему есть отчего чувствовать себя неловко! Этим она не поделилась с доктором Фогелем. Фелисии многое нравилось в Калифорнии, но только не страсть местных жителей раскрывать свою душу перед психоаналитиками. Рэнди и Натали Брукс, например, и шагу не могли ступить без совета своего психоаналитика, и не только рассказывали о своих визитах к нему, но и приглашали своего доктора к себе в дом на обед!
В решении своих проблем Фелисия привыкла полагаться только на себя, привыкла смотреть в глаза фактам, а не говорить о них. Отец учил ее быть сильной. И эта сила характера сейчас ей очень нужна, подумала она, вспомнив своего отца, красивого, остроумного пьяницу, который постепенно скатился вниз по социальной лестнице с высот своего дворянского происхождения (хотя ему, как второму сыну, оставалось только смотреть, как титул и земли переходили в руки его брата Гарри) до того, что окончил свои дни охотником в Кении, где он выслеживал львов для богатых клиентов и мимоходом соблазнял их жен. А тем временем мать Фелисии, прекрасная, утонченная и безрассудная, переходила от одной скандальной любовной связи к другой и так до самой смерти, которая для всех, даже для Фелисии, показалась благом.
Она вгляделась в свое отражение в поисках признаков возраста, не нашла таковых и вздохнула. На ее туалетном столике, как всегда в ее жизни, даже здесь, далеко от дома (Но где был ее дом? Уж наверняка не в Беверли-Хиллз!), все было аккуратно разложено, безупречно чисто, заботливо расставлено, как это умела делать только она: баночки, бутылочки и тюбики с кремом выставлены строго в одну линию.
С одной стороны стояла складная серебряная рамка с тремя фотографиями, которую она всегда возила с собой. Одна из них была любительским снимком ее родителей, сделанным в далекий счастливый год их жизни еще до ее рождения: отец в элегантном костюме для верховой езды, с хитрой усмешкой на красивом лице и мать, сжимающая его руку так, как будто он был для нее самым дорогим на свете.
На средней была изображена дочь Фелисии, Порция, в возрасте пяти лет в красивом платьице, которое Фелисия купила ей, несмотря на возражения няни. Это был детский вариант платья, в котором могла бы появиться Мария-Антуанетта на пикнике в Малом Трианоне.[17] Для Фелисии оставалось загадкой, почему ее дочь не унаследовала ни ее хрупкое телосложение, ни ее изящные черты лица. Девочка с пухлыми щечками смотрела в объектив без улыбки, некрасиво нахмурив брови.
Порция держалась за руку отца, но Фелисия маникюрными ножницами отрезала изображение своего мужа Чарльза, оставив только его пальцы, на одном из которых четко было видно обручальное кольцо.
На третьей фотографии был Роберт Вейн в роли Гамлета – в пьесе, где они впервые играли вместе, – его волосы были коротко острижены и обесцвечены, а выражение лица вовсе не походило на того мрачного принца, который никак не мог принять важное решение. Робби играл сильного, энергичного, макиавеллиевского Гамлета, отношения которого с Офелией не оставляли сомнений у зрителя; всезнающая публика сразу догадывалась, что они с Фелисией фактически были любовниками, как в жизни, так и на сцене.
– «Я мог бы поведать такую повесть…»,[18] – прошептала Фелисия, глядя на фотографию. Ничто в ее жизни не имело значения – даже ее успех как актрисы – лишь бы Вейн принадлежал ей. Она без колебаний пожертвовала своим браком, оставила дочь, вызвала возмущение своей семьи и Друзей, и все ради него. Желание быть с ним рядом было сильнее ее…
Однако сейчас она была здесь, скрывалась в шикарном заведении доктора Фогеля, где состоятельные и знаменитые люди, страдающие алкоголизмом, обычно восстанавливали свое здоровье после запоев, тогда как всего шесть месяцев назад она с таким воодушевлением ждала возвращения на сцену вместе с ним! «Это будет как в прежние времена, дорогой!» – вспомнила она свои слова, сказанные ему за бутылкой шампанского.
